профессора Карра казался попыткой свести переполненный страстями материальный мир к девственной чистоте геометрии. Стены были украшены тремя заключенными в рамочки изображениями усеченных конусов. Книжный шкаф, заполненный трудами по математике в золоченых переплетах, венчали две модели криволинейных поверхностей, выполненные из тонкой проволоки и нейзильбера. Наполовину раскрытый зонт в углу комнаты вполне мог сойти за еще одну модель. На столе, разделявшем Карра и Нормана, не было ничего, кроме пяти листков бумаги, испещренных символами. Худой и бледный палец Карра уперся в верхний лист.
– Да, – сказал профессор, – подобные уравнения в символической логике допустимы и имеют смысл.
Откровенно говоря, Норман в этом и не сомневался, однако был рад получить подтверждение из уст математика. Накануне он проглядел классическую работу Рассела и Уайтхеда, но не был уверен, что сумел ухватить суть.
– Прописные буквы обозначают классы, а строчные – отношения между ними, – пояснил он.
Карр потер подбородок.
– Понятно, – пробормотал он. – Но какие именно классы и отношения?
– Вы ведь можете проверить уравнения, не зная значения отдельных символов, которые их составляют? – спросил в ответ Норман.
– Конечно, конечно. Результаты ничуть не изменятся от того, скрываются ли за символами яблоки, боевые корабли, поэтические идеи или знаки зодиака. При условии, разумеется, что первичная связь между сущностью и символом установлена верно.
– Вот что меня и интересует, – сказал Норман. – На первом листе семнадцать уравнений. Они как будто сильно отличаются друг от друга. Мне хотелось бы узнать, не присутствует ли во всех них одно простенькое уравненьице, которое попросту погребено под грудой всяких красивостей. То же самое и для других листов.
– Гм… – Профессор Карр взялся за карандаш; взгляд его упорно возвращался к листку бумаги. – Должен признаться, ваши символы меня заинтриговали. Я как-то не думал, что символическая логика может получить применение в социологии.
Ответ Нормана был заготовлен заранее.
– Я не стану лукавить с вами, Линтикум, – сказал он. – Мне в голову пришла до того невероятная мысль, что я решил ни с кем не обсуждать ее, пока сам как следует не разберусь.
Карр улыбнулся:
– Понимаю. Знаете, я до сих пор не могу забыть поистине катастрофических последствий своего заявления, будто мне удалось рассечь угол на три равные части. Ну, в то время я учился в седьмом классе… Моему учителю, – прибавил он с гордостью, – можно было посочувствовать. Тем не менее, – в его голосе снова послышалось мальчишеское любопытство, – ваши символы весьма своеобразны. Судя по всему, они могут относиться… гм… к чему угодно.
– Извините, – проговорил Норман, – мне крайне неудобно обременять вас.
– Что вы, что вы! – Крутя в руках карандаш, Карр снова посмотрел на лист, и взгляд его словно за что-то зацепился. – Гм… очень интересно. Я этого сначала не увидел.
Карандаш
