до сих пор не знаю, как у меня хватило смелости подойти к ней и представиться. Эта храбрость была сродни отчаянию. Если ты не сделаешь этого сегодня, сказал я себе, ты будешь обречен вечно следовать за ней безмолвной тенью. Возможно, если подойти к ней ближе, ее очарование рассеется без следа, и я перестану быть ее жалким рабом.
Хозяйка дома подвела меня к Селин.
– Позвольте представить вам, душечка, Майкла Фоссета, большого почитателя вашего таланта, – привычно проворковала она. Интересно, сколько раз за вечер ей приходилось произносить нечто подобное?
Селин посмотрела мне прямо в глаза и слегка кивнула головой. Ее лицо можно было чеканить на монетах. Идеальный овал лица и идеальный профиль. В ее лице нет ничего, что нельзя было бы назвать идеальным. Ровный прямой носик, обладать которым сочла бы за честь любая древнегреческая богиня. Точно срисовать четкий абрис ее губ могли бы только Джотто или Рафаэль, остальным такой титанический труд был бы не под силу…
Глаза Селин были способны говорить лучше, чем слова. Ее брови, ресницы и волосы были чернее воронова крыла, что, как известно, составляет один из важнейших канонов красоты древних египтян. Ее глаза кто-то вульгарно называл серыми, однако я подобрал бы для них другой описание – хрустально-жемчужные. В них нестерпимый блеск граненого стекла на ярком солнце и мягкое теплое мерцание темного жемчуга, гибкость стального клинка и веселье весеннего ручейка, пробивающегося сквозь толщу снега. В Оксфорде я писал стихи и, говорят, недурные, но сейчас я твердо знал, что обладай я даже пером Шекспира, я не сумел бы передать всю прелесть облика Селин и мое восхищение этой необыкновенной женщиной.
Она вела себя на удивление скромно, и случайный гость ни за что бы не подумал, что эта неразговорчивая девушка в лиловом вечернем платье – звезда мировой оперной сцены, и что ей рукоплескали все столицы музыкального мира. Однако не заметить Селин было невозможно. В ней было столько скрытого достоинства, что, проходя мимо нее, каждый невольно замедлял шаг.
– Вы очень любите оперу, мсье Фоссет? – спросила меня Селин.
Как хорошо я изучил ее голос, и все же от его звука у меня мурашки побежали по коже. По-английски Селин говорила с явным акцентом, но он не только не портил ее речь, но придавал ей какое-то особое очарование. Она говорила тихо, плавно, но очень отчетливо, и ее голос, казалось, достигал самых глубин моего сердца…
Я люблю вас! – чуть не вырвалось у меня. Но разве она не привыкла к подобным признаниям? Мужчины не чета мне склонялись перед ней и будут склоняться всю жизнь, потому что такая красота неподвластна годам.
– Да, – просто ответил я. – Ваша Тоска изумительна.
Селин едва заметно улыбнулась, словно мой банальный комплимент доставил ей удовольствие.
– Как долго вы еще пробудете в Париже? – услышал я собственный голос со стороны и ужаснулся. Неужели это я, Майкл Реджинальд Фоссет,
