шные цифры! Я еще не смирилась с неизбежностью того, что одна пара – это два урока. Скучных, нудных урока.
На лицах других студентов, идущих нам навстречу, читалась ровно такая же усталость после пяти пережитых пар. Замученнее всего выглядели первокурсники, которых всё ещё можно было отличить по слегка растерянному выражению лица. Те же, кто учились на последних курсах, в основном, выражали пофигизм и почти брезгливую небрежность к нам. Да и выглядели они в целом так, словно делали огромное одолжение всему универу, явившись в его стены не в пижамах, как им, наверняка, хотелось бы.
Интересно было наблюдать за своеобразными кастами, образовавшимися в учебных коридор. Здесь без труда можно было вычислить «крутых типов», которые считали, что ширина всего коридора принадлежит одним лишь им и их широким плечам, на которых они несли своё высокомерие не только к другим студентам, но и к преподавателям.
Рядом с ними всегда ошивались «девочки-красавицы» или попросту «соски», у которых юбки, как правило, были короче волос на пустой голове. Глядя на них, складывалось полное впечатление, что одеваются они в витринах бутиков, раздевая перед занятиями очередного манекена, в шмотках которого и приходили в универ крутить задом перед крутыми типами. А те зачатки мозга, что у них имелись, предназначались только для того, чтобы регулировать ширину улыбку от идиотских шуток «крутых», и ловить момент, когда нужно будет картинно прикусить нижнюю губу, если один из «крутых» обратит на них внимание.
Забавнее всего было наблюдать за активистами. Эти ребята казались чудиками, пребывая в какой-то своей особой атмосфере, порой пробегая мимо зазевавшихся студентов в каком-нибудь нелепом костюме, и, крича друг другу что-то, должно быть, особенно важное. Самая неуловимая каста. Всегда при деле, но никогда никуда не успевают. Даже на занятия, на которые они, в прочем, и не торопились никогда, потому что имели блат в виде своей активной занятости в жизни универа.
Если «крутые типы» и их «соски» составляли подобие высшей касты, то активисты являли собой некое промежуточное звено между теми, кто был максимально крут и теми, кто являлся бледной тенью ни то, что элиты, а даже простых людей.
Ниже шла прослойка из зубрил, заучек и «ботаников», которые постоянно были в конспектах, передвигались по коридорам по стеночкам, опустив взгляд в пол, и, носили одежду, отобранную когда-то в неравном бою с дедушкой и молью.
Такой была и я – серая безликая тень, единственным ярким пятном которой являлась копна рыжих волос. В остальном, я не обладала никакими отличительными чертами, кроме особо крупных катышков на любимой застиранной клетчатой рубашке.
– В общагу сейчас? – спросила Карина, когда мы вышли из универа на широкое каменное крыльцо.
– Да, – сощурилась я от яркого осеннего солнца. – Перекушу и надо съездить в пару мест. Может, удастся устроиться на работу.
– Я бы тоже хотела работать, – выдохнула мечтательно моя одногруппница и соседка по комнате.
– Так поехали со мной. Может, возьмут.
– Я хотела бы работать, но я не хочу работать, – уточнила Карина, смеясь. – Прикинь, как гордо звучит «учусь и работаю» в глазах ровесников и родителей!
– Прикинула, – повела я иронично бровью.
Я никогда не отличалась высоким градусом общительности. Возможно, мне когда-то хотелось бы быть такой же безмятежной, болтливой, простой и открытой как Карина, но внешние обстоятельства порой служат отличной основой для воздвижения тюрьмы, в которую со временем каждое из этих качеств запирается на пожизненный срок.
Внутри каждого из нас имеется такая тюрьма. В ней надёжно упрятаны все те качества, которые не приглянулись социуму, оказались им отвергнуты под гнётом обстоятельств, и, чтобы не оставаться в стороне от людского одобрения и принятия, мы прячем их, заковываем в тяжелые ржавые кандалы и выпускаем погулять в крайне редких случаях, на короткие мгновения, чтобы хотя бы для себя самих помнить себя настоящими. А затем снова прячем их и накидываем маску, в которой нас принимают и не хотят укусить побольнее.
Так сложилось, что в моей личной тюрьме слишком много меня, поэтому и я сама являюсь её затворником, и, стало быть, достаточно закрытым человеком.
Теплый осенний ветер поднял со старого асфальта листья и с шуршанием взметнул их в воздух. Прядь волос, выбившаяся из хвоста, завесила глаза. Привычным, отточенным годами движением заправила ее за ухо и замерла.
Совсем близко раздался гогот компашки крутых парней. Я знаю этот смех. Ровно так же смеялись в школе, когда находили новую жертву и издевались над ней напоказ. Я знаю, потому что сама неоднократно являлась такой жертвой, которую обсмеивали и унижали в угоду людскому идиотизму и низменным желаниям.
По коже пробежали мурашки, подобно вставшим на дыбы лошадям. Тело и разум кричали мне о том, чтобы я убиралась отсюда
