оттуда, с Энджи. Их оружие.
За ширмой раздался сухой металлический щелчок, оборвал гхукание, и спокойный голос брата произнёс:
– Повтори, мразь.
Затем тишина, совершенная, абсолютная тишина, хотя, возможно она лишь показалась Икару, потому что рядом бубнил и дёргался экран, а вокруг мерцали другие ширмы, закрывавшие другие соседние столики, за которыми шла какая-то другая, далеко не бесшумная жизнь. Но ему в тот момент показалось, что всё замерло. Стихло, затаилось в испуге и ожидании оглушительного хлопка. Икар как будто почувствовал даже и запах. Масло, порох. Такой часто шел от дедушки, от его рук и одежды. Запах войны, опасности, разрушения, и бессильного отчаяния, и нехорошего, ненужного будущего.
Тишина за ширмой. Брат вернулся, сел за столик, поправляя одежду, поднёс к губам стакан, сделал глоток и произнес:
– Ни разу не встречал ни одного живого мпода. Всякой мрази сколько угодно. А мподов ни разу, – отхлебнул еще и поставил на стол. – Они вообще существуют или это выдумки какого-нибудь дурацкого местного Новостэ, чтобы держать нас всех за идиотов?
Икар разлепил рот, и будто не своим голосом ответил:
– Я видел, кгхэ-э-эм… они настоящие.
– Значит, не все потеряно.
Стол перед ними неожиданно окрасился синим, и от него потянуло холодом.
– Настучали гады, – ухмыльнулся Иван. – Ну пойдем, раз так.
К изменившемуся в цвете столу мгновенно прилипли их недопитые стаканы и все остальное, что лежало на нем за исключением личных вещей.
– Вот и посидели, – произнёс Икар.
Оба встали и направились к причалу. Иван бросил взгляд на число, горевшее на выходе из бара, номер эшелона.
– Ого, а я и забыл. Чувствую, тяжело так дышится. Пятьсот девятнадцать, ты видал?
Икар пробубнил что-то в ответ, мол, сколько раз здесь были, и ничего. У самого причала Иван неожиданно погрустнел, плечи его словно сложились, он будто вспомнил что-то, увидев развернувшийся перед ними город. И тогда он сказал, но как-то неуверенно, словно не декларировал очередную мудрость, добытую чьим-то чужим опытом, а уговаривал сам себя, утешал или оправдывался:
– Жизнь – это не те дни, которые мы прожили, а те, которые запомнились.1
Без всякого сомнения, этот день запомнился Икару: этот ненужный рассказ о работе; укоряющий образ отца в памяти; мерзкое гхукание за ширмой; тишина – эта маленькая, но приятная победка; странные сожаления брата, его молчаливое порицание, и, конечно, загадочное оружие, блеснувшее у него под рубашкой, так легко успокоившее мулатов.
Вспоминая это, Икар задумался над тем, не была ли просьба брата чем-то большим, чем просьба? Не было ли в ней какого-нибудь двойного дна, о котором тот не сообщил из опасений спугнуть помощника?
Икар снова поёрзал в кресле. Успокаивало то, что это было не в первый раз, когда брат просил ему помочь, передать что-нибудь кому-нибудь где-нибудь. При этом обычно Икар понятия не имел, что и кому надо было передать. Это было неинтересно,
Оригинальная фразы принадлежит Г. Г. Маркесу и звучит так: «Жизнь – не те дни, что прошли, а те – что запомнились».
