составлен столь неясно, что закон оказался бы бессилен. Благородный человек не мог бы усомниться в намерении покойного, но мистер Дарси изволил усомниться… или счесть его лишь пожеланием, заявив при этом, что я сам лишил себя всяких прав мотовством, легкомыслием – короче говоря, чем угодно или вовсе ничем. Безусловно одно: приход стал вакантен два года назад, как раз когда я достиг возраста, дозволившего получить его, но был отдан другому. И столь же безусловно, что я не могу обвинить себя в том, будто правда тем или иным своим поступком заслужил его лишиться. У меня пылкий неосмотрительный нрав, и, быть может, я порой слишком несдержанно высказывал свое мнение о нем и ему. Ничего хуже я припомнить не могу. Беда в том, что мы совсем разные люди, и он меня ненавидит.
– Это неслыханно! Он заслуживает публичного изобличения.
– Рано или поздно он его не избежит… Но сделаю это не я. Пока я храню память о его отце, ему не угрожает от меня ни возмездие, ни обличение.
Элизабет воздала должное его благородству и подумала, что он еще никогда не выглядел столь красивым.
– Но что, могло толкнуть его на это? – спросила она после некоторого молчания. – Что заставило поступить так жестоко?
– Глубокая неукротимая неприязнь ко мне – неприязнь, объяснение которой я могу найти лишь в зависти. Если бы покойный мистер Дарси меньше благоволил ко мне, возможно, его сын легче примирился бы со мной. Но необычайная привязанность его отца ко мне вызывала в нем злобу еще в отрочестве. Не в его характере было терпеть тот род соперничества, который возник между нами, то предпочтение, которое часто отдавалось мне.
– Я никак не предполагала, что мистер Дарси настолько низок. Хоть он мне никогда не нравился, столь дурно я о нем не думала. Я полагала, что он презирает людей вообще, но не подозревала, что способен на такую изощренную месть, такую несправедливость, такую бесчеловечность.
После минутного размышления она продолжила:
– Но я помню, как однажды в Недерфилде он похвалялся своей неумолимой непреклонностью, своим неумением прощать. Его характер, видимо, ужасен.
– Я не могу позволить себе что-либо сказать, – ответил Уикхем. – Мне трудно быть к нему беспристрастным.
Элизабет снова задумалась и некоторое время спустя воскликнула:
– Обойтись так с крестником, с любимцем, с подопечным своего отца! – Она могла бы добавить: «И с молодым человеком вроде вас, чье лицо служит ручательством лучших качеств вашей натуры», – но удовольствовалась лишь замечанием: – И к тому же с тем, кто, вероятно, был товарищем его детских игр, связанным с ним, как, если не ошибаюсь, вы сказали, теснейшими узами.
– Мы родились в одном приходе, в пределах одного поместья и бо́льшую часть детства провели вместе. Обитатели одного дома, разделявшие общие забавы, предметы одной отеческой заботы. Мой отец начал жизнь на том же поприще, на котором ваш дядя Филипс подвизается с такой честью, но он всем
