орал, что Афанасий его семью убил, обзывал словами разными, хорошо, не пристрелил, соседи их растащили.
– Ничего себе, – покачал головой майор.
– Ну. Сейчас Пастухов в нашем доме не живет, квартиру его другим жильцам отдали, но в Союзе он состоит и печатается регулярно. У него наград полна грудь, он дважды Герой, до Берлина дошел, да и знакомства у него наверху имеются, в Главном штабе. Зыков, может, и рад был бы его куда задвинуть, да руки были коротки, вот и терпел. Пастухов на праздничных заседаниях всегда в президиуме при полном параде, вся грудь в орденах. А у Зыкова две медальки болтаются.
– Так кто кого из них больше не любил?
– Обои. Пастухов никогда не упускал случая про Зыкова гадость сказать, даже рассказ написал «Предатель», где под другими именами про себя и Зыкова написал. У нас все читали, а потом шушукались по углам. Зыков, конечно, виду не подал, что читал или что понял, о ком написано, а только вряд ли ему эта пилюля понравилась.
– Тогда выходит, что это Зыков должен был Пастухова убить.
– Не, у того кишка тонка, а вот Иван ему смерть жены с ребенком не простил. И никогда не простит.
«Недоброжелателей у Зыкова обнаруживается все больше и больше, а вот стоящих подозреваемых нет», – потирая лоб, размышлял майор Долгушин, шагая через двор писательского дома.
– Анфиса Тихоновна! – буквально налетел он на родственницу убитого, входящую во двор.
– Товарищ майор. Вы ко мне? – как-то неуверенно спросила Зыкова, и майор тут же ответил, что к ней.
– Вы извините, я устала очень, целый день дома не была, да и есть хочу, – входя в квартиру, проговорила Анфиса Тихоновна. – Пойдемте на кухню, у меня щи сварены, поедим.
Глава 4
20 апреля 1958 г. Ленинград
Анфиса долго сидела у Зинаидиных родных, обед им сварила, мать-то еле живая от горя, а детей кормить надо. Девчонки у нее, конечно, помощницы, а все ж дети, им самим забота нужна. Денег им подсунула потихоньку, мало ли что, а Зинаида известно где.
У самой Анфисы книжки на предъявителя имелись, туда Афанасий достаточно положил, чтобы вся семья не бедствовала в случае чего. Потом бельишко кое-какое простирнула, мать Зинина чуть ли руки не целовала, бедная. Жалко ее до слез. И Зинку жалко, несчастная она девица.
Анфиса из трамвая вышла на Манежной площади и не спеша пошла вдоль канала, бездумно глядя на воду, на решетку сада за Русским музеем, на яркую синеву небес над головой.
Она редко смотрела на мир вокруг, некогда было, дела, хозяйство, заботы, хлопоты, а смерть Афанасия словно глаза ей открыла. Вот придется завтра умирать, о чем она вспомнит, о чем подумает? О вчерашнем борще, о том, что в пятницу полы натирать надо? О соленьях на зиму, о носках заштопанных? О чем?
И стало ей до слез себя жаль, куда жизнь ушла? На что потрачена? Сколько лет она в Ленинграде живет, а что она хорошего видела? Рынок, дома за окном трамвая, два раза на концерте
