и для жизни духовной: художник или композитор, не допускающий в своем творчестве того или иного сочетания красок или соединения аккордов, представляющихся ему китчем, писатель, которого раздражают определенные языковые конфигурации как банальные или педантичные, реагирует на них столь бурно, поскольку в нем самом есть слои, тяготеющие к китчу. Отказ от господствующего культурного безобразия предполагает, что ты сам вносишь в него достаточный вклад, чтобы, так сказать, руки чесались – но и чтобы из этой причастности ты извлек силы от нее отказаться. Эти силы проявляются как силы индивидуального сопротивления, однако сами по себе они отнюдь не носят сугубо индивидуальный характер. Интеллектуальная совесть, в которой они концентрируются, содержит в себе социальный момент в не меньшей степени, чем моральное Сверх-Я. Она образуется на основе представления о правильном обществе и составляющих его гражданах. Если когда-либо это представление ослабевает – а кто еще в состоянии слепо довериться ему? – то интеллектуальная деградация лишается своего сдерживающего начала, и в индивиде проявляется вся скверна, которую оставила в нем варварская культура: полуобразованность, наплевательство, грубая фамильярность, неотесанность. Зачастую индивид еще рационализирует эти качества как признаки человечности, как желание быть понятым другими, как ответственность много повидавшего человека. Однако тому, кто на подобное решается, жертвование интеллектуальной самодисциплиной дается слишком легко, чтобы можно было поверить, будто для него это и впрямь жертва. В особенности это бросается в глаза при взгляде на интеллектуалов, чье материальное положение изменилось: стоило им кое-как внушить себе, что зарабатывать на жизнь следует только писательским и никаким иным трудом, как они с точностью до мелочей принимаются выдавать такой же хлам, какой когда-то сами, будучи обеспеченными, страстно предавали анафеме. Подобно некогда состоятельным эмигрантам, на чужбине по велению сердца ведущим себя так скупо, как они всегда мечтали вести себя на родине, обнищавшие духом с восторгом маршируют прямо в ад, который есть их царствие небесное.
9. Вперед всего, дитя мое{26}. Аморальность лжи заключается не в попрании святой истины. Апеллировать к истине в последнюю очередь имеет право общество, которое обязывает своих принудительных членов высказываться вслух, чтобы тем надежнее их настигать. Универсальной неистинности не пристало настаивать на частной истине, которую она, впрочем, тут же обращает в ее противоположность. Всё же лжи присуще нечто отвратительное, и хотя осознание этого и было исстари вбито в нас розгами, одновременно оно что-то говорит и о самих тюремщиках. Ошибка заключается в чрезмерной честности. Кто лжет, ощущает стыд, ибо во всякой лжи он на опыте познает недостойность мироустройства, принуждающего его лгать, если ему хочется жить и при этом еще напевать: «Лишь верностью да честностью»{27}. У людей с тонкой душевной организацией этот стыд
