воспоминаниями об охоте, чтобы включить в картину высоченные сапоги, купленные по случаю, и закончить воспоминаниями о путешествиях и кораблекрушениях, ибо в кармане он носил складной нож – подарок моряка, бывавшего в разного рода переделках. Жизнь самого Кридла была лишена событий, и он хранил эти памятки войны, охоты и приключений, нимало не задумываясь над тем, какие мысли они способны вызвать у стороннего наблюдателя.
Пока руки заняты, думы обычно далеки от предметов труда, и побасенки, истории и семейные хроники, которые мастера своего дела рассказывают за работой, настолько богаты подробностями, что пересказать их просто нет возможности.
Увидев, что мистера Мелбери еще нет, Уинтерборн вышел на улицу, и беседа, прерванная его приходом, потекла вновь, в лад каплям сгустившегося тумана, которые монотонно струились с ветвей.
В сарае обсуждался вечный неразрешимый вопрос – свойства характера миссис Чармонд, владелицы окрестных рощ и лесов.
– Шурин мне говорил, а уж он-то знает, – рассказывал Кридл, – что она сидит за обедом в таком платье, что считай, что голая. Когда только ее увидел, он сказал себе: «Мерзкая баба, ты ходишь в церковь, стоишь на коленях и делаешь вид, что святей тебя и на свете нет, а сама обсчитываешь арендаторов на медяки, как последний торгаш, да и хлеб Господень ешь только что не нагишом!» Кто знает: может, она уже образумилась, – а в общем, не все ли равно, что там делается с тех пор, как мой шурин оттуда сбежал.
– И она это вытворяла еще при муже?
– Не знаю… Навряд ли, нрав у него не такой. М-да! – От малоприятных мыслей Кридл склонял голову ниже и ниже, на глазах его появились слезы: – Это был крепкий орешек! «Пусть ангелы небесные сойдут просить за тебя, – сказал он мне, – но ты все равно не останешься здесь ни днем дольше!» Да, он мог сказать что угодно, да и кощунствовать был мастак. Ну ладно, надо снести все эти вязанки домой и завтра с божьей помощью взяться за дело.
В сарай вошла старуха, служанка мистера Мелбери, постоянно сновавшая по двору между домом и сараем. Сейчас она пришла за растопкой. Когда она прислуживала в гостиной или спальне, лицо ее изображало униженность и угодливость, когда же появлялась в сарае или вообще на людях, на нем было выражение суровости и надменности.
– А, бабушка Оливер! – приветствовал ее Джон Апджон. – Сердце радуется при виде такой шустрой, юркой старушки. Еще бы, после пятидесяти каждый год можно считать за два! Однако сегодня ты растопила печь поздновато – дым у тебя пошел в четверть восьмого по моему будильнику. Так-то, бабушка Оливер!
– Ты такой недомерок, Джон, что люди просто не замечают твоего ехидства. При твоем росточке ни одна женщина не обратит на тебя внимания, хоть плюй на нее огнем и серой. Бери, – сказала она, протягивая одному из работников прут, на который был надет длинный кусок кровяной колбасы, – это тебе на завтрак; если хочешь чаю, зайди в дом.
– Что-то
