юдей
Когда птица космической бури
Взмахнёт крыльями звёздных очей
Монолит бесконечности дрогнет
В ливне сна твоего плетей
Когда вырвешь из камня зубами
Тех, кого нельзя отпускать
Ярче глаз возлюбленной дамы
Вспыхнет дней былых вечная стать
Та девчонка, что в платьишке белом
Рядом сидит за одним столом
Губами сладкими в крошках печенья
Допивает своё молоко
В глубине ямы пыльных мыслей
Где–то там в бездонной ночи
Свиристель школьных дней лучистых
И приятельских шуток грачи
Друг, что был ближайшим когда–то
Остаётся теперь внутри
Тёплым эхом, которому рад ты
Когда гаснет задор детворы
Та пеленками кутана куколка
Принесена в лоно светлых идей
Из беспамятства силами рук одних
Бесконечно родных людей
И пребывают кометы в движении
Бороздят они пустоту
Лишь одни твои достижения
Честь родительскую стерегут
Мать с отцом, пролетая над крышей
Оставляя морозных след,
Разгораются жарче, и выше
Над головой не померкнет свет.
Серпантином у ног твоих ляжет
Пригласит по нему пройти
В мире нету приятней и глаже,
Чем у ног твоего, пути.
И ступня сама прикасается
И не внемлет голосу молодости
И морщинами покрывается
И на сердце рубцов неровности
И тогда ты сам превращаешься
В монохром овалов памяти
Тех, кого оставляешь взамен себя
Кому путь этот лишь начинать идти
Перерождение
Стоя во дворе дома по улице Мира, маленький карапуз, переминаясь в валенках на вырост и сдвигая с глаз упрямую меховую шапку, уставился на сидящих перед ним.
– Стоит–ь тут, вылупился, понимаешь! Ты поглянь на него, на несмышленыша. Поди удумал шо–то неладное, стервец! – замахала всем, что имела и чем гордилась, первая подруга.
– Черти его знают, что у этих паршивцев на уме! Птьфу! – отозвалась вторая.
Три подруги сидели, поджав ноги, иногда съеживаясь и вздрагивая от холода.
– Нет, вы на нее погляньте, а! Танька–то из третьего подъезда совсем гулящая стала! В ту пятницу с одним, вертихвостка, сегодня уже с другим вон идет! Смотреть гадко! Годков ужо двадцать стукнуло, а у ей все гулянки на уме! Ну разве же мы такими были? Неужто в наше время такое было? Да ни в жизнь! – Ее шея вытянулась так, что сквозь пуховый шарф было видно красную горячую кожу.
Третья подруга чуть высунула голову из своей серой шубы:
– Что же ты, дура старая, тут брешишь? Кого Матрена Петровна тягала за космытья? От гулянок отваживала кого? Уж не меня–то!
– Ну ты вспомнила, вспомнила! Потому шо мамка меня так таскала, потому–то я человеком хорошим выроста! Воспитание нынче ужо не то!
– Была бы хорошим человеком, ты бы тут не сидела с нами, – подытожила третья, и снова спряталась в шубу.
Вторая, заметила скупую слезу на щеке первой подруги. Надо заметить, зная женский плаксивый характер, а также истинную глубину нанесенного оскорбления, первая подруга перенесла нападку стоически, ограничившись слезой и многозначительным молчанием. Вторая решила заступиться за первую:
– Зачем же ты так, а? Будто бы сама не знашь, покуда она такая вредная стала?
– Из–за чего енто? Из–за того, что дети бросили? Видимо и до того
