ошёл ко дну во время сильной бури осенью 1926 года. Позже по соседству с местом, где разыгралась трагедия, был найден спасательный ялик с надписью «Стратфорд»; там же плавали решётки, сорванные с палубы, спасательный буёк и части спардека. Всё это вместе с отсутствием каких-либо сведений о корабле создавало полную уверенность в том, что никто и никогда не услышит больше ни о нём, ни о его команде. Ещё больше подтвердила эту уверенность случайно перехваченная в то время странная радиограмма, не совсем понятная, но не оставляющая сомнений в трагической судьбе парохода. Текст радиограммы я приведу позже.
В своё время в подготовке экспедиции были отмечены некоторые особенности. Прежде всего, необычайная таинственность, которой окружал экспедицию профессор Маракот. Он был известен как ярый враг всякой гласности, враг газетной шумихи, и эта его черта особенно ярко проявилась в том, что он отказался давать интервью и не допустил представителей печати на судно, когда «Стратфорд» ещё стоял в доке Альберта. За границей ходили слухи об установленных на корабле новых оригинальных приспособлениях, предназначенных для исследования жизни на больших глубинах, и эти слухи были подтверждены правлением заводов «Хэнтер и компания» в Вест-Хартлпуле, где конструировались и строились эти аппараты. Утверждали, что всё днище корабля может отделяться, и это обстоятельство привлекло особое внимание страховой компании, которую с большим трудом удалось успокоить. Вскоре обо всём этом забыли, но теперь, когда новое неожиданное обстоятельство заставило всех вспомнить о судьбе исчезнувшей экспедиции, это приобрело особый интерес.
Таковы обстоятельства, сопровождавшие отплытие «Стратфорда». В настоящее время существует четыре документа, относящиеся к этой экспедиции.
Первый из них – письмо, написанное мистером Сайресом Хедли из Санта-Круса, столицы Больших Канарских островов, его другу сэру Джеймсу Толботу из оксфордского Тринити-колледжа, которое было отправлено во время единственного известного нам после отплытия пребывания «Стратфорда» в гавани.
Второй – странный призыв по радио, о котором я упоминал. Третий – та часть судового дневника «Арабеллы Ноулз», где говорится о стеклянном шаре. Четвёртый и последний – удивительное содержание шара, которое является либо злой и непонятной мистификацией, либо открывает новую главу человеческих достижений, важность и значение которых трудно преувеличить. Сделав эти оговорки, я привожу письмо мистера Хедли, любезно переданное в моё распоряжение сэром Джеймсом Толботом и до сего времени ещё не опубликованное. Оно датировано 1 октября 1926 года.
«Посылаю вам это письмо, дорогой Толбот, из Санта-Круса, где мы остановились на отдых на несколько дней. На корабле почти всё время я проводил с Биллом Сканленом, главным механиком; он мой земляк, у него удивительно общительный характер, и, естественно, мы с ним сблизились. Но нынче утром я один: он отправился на берег, у него, как он выражается, „свидание с девчонкой“. Разговаривает он именно так, как, по мнению англичанина, должны разговаривать настоящие американцы.
Вы встречали Маракота и знаете, какой он сухарь. Я вам, кажется, рассказывал, как он пригласил меня к себе работать. Он искал ассистента и обратился к старому Сомервилю из Зоологического института. Сомервиль послал ему мою премированную работу о морских крабах, и это решило дело. Разумеется, великолепно, когда можно работать по специальности, но я предпочёл бы сотрудничать с кем угодно, только не с этой живой мумией Маракотом. Он так стремится к уединению, так поглощён своим делом, что в этом есть что-то нечеловеческое. „Самый чёрствый сухарь на свете“, – выразился про него Билл Сканлэн. И однако, нельзя не преклоняться перед таким учёным. Для него ничего не существует, кроме его науки. Помню, как вы смеялись, когда я попросил его порекомендовать мне литературу для подготовки к плаванию, а он ответил, что в качестве серьёзного пособия следует прочесть полное собрание его сочинений, а в качестве лёгкого чтения – геккелевские „Планктонные работы“[1].
Я знаю его сейчас не ближе, чем тогда, в маленькой приёмной с видом на Оксфорд-Хэй. Он ничего не говорит, и его худощавое, суровое лицо – лицо Савонаролы[2] или, вернее, Торквемады[3] – никогда не озаряется улыбкой. Длинный, тонкий, выдающийся вперёд нос, близко посаженные маленькие серые сверкающие глазки под нависшими клочковатыми бровями, тонкие губы, всегда плотно сжатые, щёки, провалившиеся от постоянного умственного напряжения и суровой жизни, – вся его внешность не располагает к сближению. Он витает всегда где-то на вершинах мысли, вне пределов, досягаемых обыкновенными смертными. Временами мне кажется, что он не вполне нормален. Например, этот его диковинный аппарат… Но буду рассказывать по порядку, а вы уж сами разберётесь.
Итак, о начале нашего плавания. „Стратфорд“ – превосходная морская яхта, специально приспособленная для океанографических исследований. Она имеет тысячу двести тонн водоизмещения, просторные палубы и хорошо оборудованные трюмы, вмещающие всевозможные приспособления для измерения глубин,
«О планктоне» – название одной из монографий Эрнста Геккеля (1834–1919) – немецкого естествоиспытателя, видного последователя учения Чарльза Дарвина.
