-то вдалеке одинокий голос ночного стража прощебетал: «Одиннадцать часов… и все спокойно».
Она прищурилась – в дьявольской темноте без факела или фонаря путь было не разглядеть, вставила ключ в замок. Ей пришлось сдержать удивленный возглас, когда дверь сразу же со скрипом отворилась на пару сантиметров. Она готова была поклясться, что дверь закрывали перед уходом. Она торжественно пообещала себе, что хозяйка никогда не узнает и об этих никудышных мерах безопасности в том числе.
Сердце бешено колотилось, когда она в спешке проскользнула в холл и закрыла за собой дверь. На всякий случай придвинула еще и широкий засов. Только тогда беспокойство немного рассеялось. Несмотря на то что в холле было так же темно, как и в переулке, она больше не переживала. Здесь ей был знаком каждый сантиметр, не нужно было даже зажигать сальные свечи, которые хранились в комоде из красного дерева рядом со стеной.
Она быстро направилась к коридору, утопающему в тенях. Только когда дошла до вестибюля, хорошо освещенного большим количеством свечей, мерцающих на двухъярусной хрустальной люстре, она остановилась. Свет, развеивающий мрак, должен был успокаивать ее, но она чувствовала себя незащищенной.
«Если бы моя хозяйка видела меня…»
Ее сердце, спокойное с тех пор, как она вошла в особняк, снова начало больно биться в груди.
«Туда и обратно».
Из осторожности она замедлила шаги, спускаясь по лестнице на нижний этаж. Там остановилась и задержала дыхание, напрягшись, чтобы расслышать любой, даже самый глухой звук. Тишина. Они, скорее всего, уже в спальне, решила она. Ей всего лишь нужно было все сделать побыстрее. Выдохнув, она подняла свои юбки и поспешила вверх по лестнице, больше не опасаясь создать шум – толстый тканый ковер на ступеньках заглушит ее шаги.
Она снова остановилась в нерешительности, когда достигла верхней ступеньки. Как лесное животное, чувствующее опасность, она бросила взгляд в сторону гостиной. Дверь была открыта, позволяя желтому свету разрывать завесу теней в холле.
Она развернулась в противоположном направлении, в сторону узкого лестничного пролета, который должен привести ее к крылу для слуг на третьем этаже.
«Туда и обратно».
Она не смогла бы объяснить, почему так и не закончила свое дело, почему свет из гостиной, казалось, манил ее. Долю секунды она колебалась, бросая взгляд то в сторону лестницы для прислуги, то в сторону гостиной. Если хозяйка поймает ее за этим, ее сразу же уволят без рекомендаций, это ясно. Вопреки здравому смыслу, она подхватила свои юбки и прокралась по коридору к дверному проему.
Мысленно ругая себя за глупость, она задержала дыхание и продвинулась вперед. Сердце тяжело стучало. «Одним глазком…»
В следующую секунду воздух со свистом покинул ее легкие. Она отшатнулась, каблуком наступила на юбку. Она падала – а из груди рвался крик.
1
Сэм Келли не считал себя особенно суеверным. Однако, когда он сидел в «Поросенке и Парусе», излюбленной таверне сыщиков с Боу-стрит, – из-за близости к мировому суду, а не качества виски, – его затылок покалывало от призрачного ощущения нависшей опасности.
Лондон всегда был жестоким городом, но с тех пор как Англия победила в войне с Бони[1], наконец сослав маленького тирана на Святую Елену, напряженность постепенно возрастала. Сэм предпочел бы увидеть Наполеона повешенным или посмотрел бы на его голову, катящуюся с гильотины, – это произошло со многими французскими аристократами в период их кровавой революции двадцатилетней давности. Не было ничего справедливого в том, что этого подонка отправили провести остаток дней на тропическом острове, пока честные британцы тряслись от холода последних сентябрьских дней.
Англия должна была ликовать. Но возвращалось слишком много солдат, а нехватка работы довела всю страну до предела терпения. Недавние хлебные законы[2] не смогли спасти ситуацию, лишь способствуя взлету цен, делая продукты недоступными для простого трудящегося народа.
Сэм мрачно уставился в стакан с горячим виски, зажатый в его руках, наслаждаясь теплом, которое проникало в кончики пальцев, и не обращая внимания на смех и разговоры столпившихся в прокуренной комнате людей. Времена меняются, подумал он. Каждый день, казалось, появлялись новые машины, способные заменить работу десятерых людей. Он не поддерживал луддитов[3] – эту горстку мерзавцев, если угодно его мнение, которые разносили в щепки новые ткацкие станки и машины, сжигали заводы и вызывали всеобщий хаос. Но он разделял их чувства, разочарование и страх от того, что эти машины отбирали возможность зарабатывать на кусок хлеба.
Он читал о том, что некоторые ремесленники, особенно невезучие, были вынуждены отправиться в работный дом. Другими
Boney (
«Хлебные законы» – законы о пошлине на ввозимое зерно, действовавшие в Великобритании в период между 1815 и 1846 годами (
Противников механизации и автоматизации (
