сравнению с дореволюционным временем режимность! – заметно расширилось. С одной стороны, власть в определенном смысле даже сама санкционировала приоритет неформальных (а значит, в той или иной степени разгосударствленных) отношений при принятии кадровых решений на всех уровнях и при распределении имущественных (квартира, дача, автомобиль и др.) и социальных (престижное образование, медицинское обслуживание и др.) благ. То есть возникали номенклатурные островки самоорганизации, на которых государство фактически освобождалось само от себя в лице своих же блюстителей и охранителей. С другой стороны, власть не посягала на разные – неопасные с ее точки зрения – формы массовой социализации граждан (дачные и гаражные сообщества, досуговые объединения и др.). А оценочные ножницы статусной ренты стали еще шире, чем до революции. Если применительно к власти она осталась «коррупцией», «взяточничеством», «воровством», то в отношении советского обывателя она утратила даже те немногие оправдательные нотки, которые нет-нет да и проскальзывали у представителей «прогрессивной» дореволюционной общественности, и превратилась в банальную повседневность. Советский обыватель просто «доставал», «приносил с работы», «договаривался», «подмасливал», «крутился» – т.е. поступал «как все». И особо по этому поводу не комплексовал.
В 90-е годы взаимоотношения между режимом и самоорганизующимся сообществом строились во многом по инерции. Рынок просто вошел в отработанный предыдущими десятилетиями механизм, но не изменил его качественным образом, прежде всего потому, что сохранялось привычное ролевое распределение: государство не отказывалось, по крайней мере на словах, от своих социальных гарантий, а общество, в свою очередь, по-прежнему воспринимало себя просительной, а значит, зависимой стороной, удел которой не конкурировать с властью, а всего-навсего оптимизировать те условия существования, которые предлагает власть. А возможности для такой оптимизации на фоне криминальной приватизации, когда грань между бизнесом и преступлением становилась совсем трудноразличимой, открывались просто фантастические. В условиях обвального обнищания и регулярных неплатежей статусная рента оставалась для огромного количества россиян единственным источником существования. А для чиновничества оказывалась компенсацией за неучастие в приватизации или за неудовлетворенность размерами капитализации обретенной (через подставных лиц или путем акционерной профанации) собственности. Зато бывшие островки самоорганизации разрослись до масштабов целых континентов – власть, увлеченную разделом госсобственности, это попросту не интересовало. Гражданскому обществу стало не от кого защищаться, и обретенная им свобода уже изначально не имела никакого смысла. Вот почему гражданское общество с воодушевлением приняло предложенный властью в начале 2000-х обмен надоевшей неконтролируемой вольницы на стабилизацию. Выгода здесь была обоюдная:
