души. Но теперь нет души, и нет ничего святого. Содраны с человеческих душ покровы. Сорваны – пропиты кресты нательные. На клочки изорваны родимые глаза-лица, последние улыбки-благословения, нашаренные у сердца… последние слова-ласки втоптаны сапогами в ночную грязь, последний призыв из ямы треплется по дорогам… – носит его ветрами.
Человеческое младенчество! Пора, наконец, покончить с этими пустяками!..
– Столько было с ним связано… Покойный Василий Семеныч в Париже его купил, на бульваре Дез’Итальен… заплатил триста франков! Тогда это была ужасная для нас сумма! Это сколько будет на наши деньги? Сто двадцать рублей на золото?! Сколько же можно было тогда купить хлеба, простого хлеба!..
– Пудов… сто двадцать.
– Ка-ак!.. Этого не может быть…
– Черного хлеба можно было купить… двести пудов, больше.
– Двести… пу-дов! Значит, если нам… по два пуда на месяц… Значит, на… двадцать лет?!
– На восемь лет, – поправляю я.
– Бо-же мой! Здесь… – она прижимает ожерелье к горлу, я не вижу ее лица, – здесь было на восемь лет жизни!.. для детей!! Не может этого быть… это же сумасшествие. Мы потеряли счет… мы все, все потеряли! Такой дешевый был хлеб?! Пе-че-ный хлеб!..
– Да, печеный хлеб… – с трудом выговариваю я это странное, забытое слово: печеный! Мы потеряли не счет… мы потеряли жизнь! Для мертвых все – ни-че-го!
Печеный хлеб… Я вглядываюсь в это странное слово… давно забытое. И вдруг… я вспоминаю! Я слышу, так ослепительно слышу – слышу! – вязкий и пряный дух живых пекарен, вижу и темные, и черные караваи на телегах, на полках, на головах, в столбушках, рассыпанные на камнях… дурманный аромат ржаного теста… Я слышу дробный хруст ножей, широких, смоченных, врезающихся в хлебы… я вижу зубы, зубы, рты, жующие с довольным чмоканьем… напруженные глотки, вбирающие спазмами…
– Тогда рабочий человек имел рубль в день, и больше… Шестьдесят шесть фунтов хлеба… пе-че-ного!! Теперь…
– Ти-ше! Ради Бога…
– На хлебной Волге погибают миллионы от голода… а радио оповещает мир, как все довольны…
– Ради Бога… ти-ше!
Мы молчим. Мигают звезды.
– Триста франков! Оно же удивительной работы… Я так все ясно помню, тот день. Было очень жарко, в июне месяце… сезон в Париже. В «Опера» давали «Гугенотов». У нас было совсем немного денег. Муж ходил в Сорбонну, я ему помогала в языке. В тот день мы отдыхали, были в Лувре… На тротуарах… – они широкие в Париже, под полотняными маркизами – кафе, все столики, все столики… наряды, столько всякого народу… иностранцев… Прямо не верится, как будто сон… Кучера в цилиндрах, с длинными бичами. За столиками едят мороженое, буше-зефир, крокеточки… пьют цветное что-то… Столько свету!.. как сон… Господи, как сон… Персики в корзинах, абрикосы, клубника такая крупная, даже вот сейчас, как пахнет… Белые шляпы, в золотистых кружевах и лентах, такая была мода. И цветы, цветы… целые возки, в корзинах, в грудах, на руках… розы, сирени,
