духовная задача, а привнесение идеологических критериев отбора отдает не мистикой, конечно, но схоластикой. Грешна была этим советская историография, не хотелось бы повторения пройденного.
Понятно, следует выйти за рамки идеологических оценок; однако это отнюдь не означает их отбросить. Идеология была тем воздухом, которым дышали мои персонажи. Основным ее содержанием оказалась революционная традиция. В советское время она явилась в облике государственного социализма. И в постсоветское время стало принятым отождествлять крах такой разновидности социализма с искоренением революционной традиции. Очевидно, смотреть надо шире. Во-первых, Французская революция имела сугубо косвенное и опосредованное отношение к коммунизму. Во-вторых, и в Российской революции, как стало ясно к 1991 г., с доктринальным социализмом не получилось. Между тем реализовался ценой огромных человеческих жертв и с большими социальными и политическими искажениями (если брать за ориентир Декларацию прав человека и гражданина 1789 г.) модернизационный проект (урбанизация, индустриализация, культурная революция).
Революционная традиция многообразна и динамична. Самое интересное для историографического исследования именно ее трансформация. Мифологема «революции – праздника угнетенных» подверглась серьезной эрозии уже в 20-х годах, в 30-х революционная традиция свелась к апологии террора и террористической диктатуры. Возродившись в годы великой войны с фашизмом в идеологеме «войны за свободу народов», она в послевоенный период с восстаниями в различных частях социалистической, точнее советской системы стала приобретать антисоветские и антисоциалистические черты, завершившись свержением советского режима в 1991 г.
А это между прочим доказывает, что революционная традиция не сводилась к «культуре партийности». Даже могущественному партийному аппарату не по силам оказалось ее обуздать. Стоит об этом поразмыслить и сейчас. «Управление памятью» сделалось злободневным вопросом во Франции, как и в России – вопросом, в разрешении которого подвизаются и власти, и СМИ, и профессиональные сообщества. И все же, полагаю, никто не сможет предсказать, вокруг каких событий и деятелей прошлого закипят общественные страсти.
В культуре ничего не исчезает навсегда и полностью. Былинный культ царя-батюшки пережил и Рюриковичей, и Романовых, всех генсеков и вождей. Трудно предположить, что его антитеза, или бинарная оппозиция (по Б.Ф. Поршневу) революционная традиция, вобравшая в себя древнюю народную стратегию уклонения или прямого неповиновения власти, равно как эсхатологические мотивы великого очищения и устроения абсолютно нового порядка вещей, рассеется по решению государственных органов или по рекомендации историков.
Можно в какой-то мере согласиться с французским академиком Элен Каррер д’Анкосс, что новые поколения россиян не воспринимают Революцию 1917 г. как «факт биографии». Тем более важна задача понять революционную традицию, носителями
