«шаманским» текстам-заговорам, полностью герметичным и непрозрачным в отрыве от их собственного облака волшебства и мистицизма.
Сошкин как ученый погружен в русскую поэзию XIX и XX веков, но одновременно, на радость читателю (во всяком случае – мне, как читателю) он, как поэт, избегает столь милых сердцу каждого современного филолога тропинок постакмеизма.
Ни Мандельштам, ни Вагинов не слышны в стихотворениях «Нищенки», – и тем бо́льшую радость приносят нам редкие затмения, в которые кто-то из них буквально «ощутим физически» (то есть «Шедшая впереди стала падать, / Но падала странно медленно»[13] – конечно, родственна тому прохожему, который «обернулся и качнулся», – но только зрительно, а не на уровне звука этих стихотворений). Затмение молниеносно заканчивается, и мы узнаём, что прохожая Сошкина «смахивала на цыпленка с пухом на голове», – что, опять же, направляет на нас солнечный зайчик от прохожего столетней выдержки («Асфальт размяк, нагрело солнце плешь!»).
Прохожая Сошкина «Сразу очухалась и принялась уверять, что с ней все в порядке, полный порядок», – и во всей этой заурядной и страшной истории, в «суетливой поспешности», с какой случайные зрители и автор стихотворения помогают потерявшей сознание, и в ее спутнице («выше ее, вероятно дочь, тоже старая, лысеющая») – во всей этой жалкой и трепетной сцене нет ни тени акмеистического дрожания, никаких величественных профилей, только «затылок египетского образца», которым ударилась об асфальт несчастная. Читатель находится внутри короткой истории, становится ее героем, и, неожиданно, смотрит со стороны не на упавшую прохожую и ее предполагаемую дочь, но на себя самого («Она стала показывать, как она может станцевать, а дочь продолжала плакать»).
В этом коротком тексте, полностью лишенном привычной нам логики, сжат, сконцентрирован совершенно новый вид поэтического высказывания, мгновенно захватывающий меня – уже не как читателя, но как одного из режиссеров крохотной пьесы, – и если бы меня попросили привести пример стихотворения Сошкина, близкого к тому призрачному направлению в современном стихосложении, которое мы называем новым эпосом, – я бы, не сомневаясь, выбрал «Шедшую впереди».
Гул недоговоренности, из раза в раз образующий новую динамику, когда «сон не выдерживает конструкций будущего времени»[14] и все внутреннее устройство стихотворения оборачивается живым существом, для которого «смерть пышна жизнь коротка»[15], а сутки длятся в новом, «керамическом исчислении»[16], длятся вослед за костыльницей, девой с водонапорной башни, сообщающей нетвердому пешеходу – «я не принадлежу к людям вашего времени»[17].
«братец крум а братец крум тормошит за плечо карлуша…»
братец крум а братец крум тормошит за плечо карлуша
ну чего тебе выходя из задумчивости отзывается крум
трушу я братец не рассказать как трушу
врешь врешь ты еще не вдоволь напуган старый ты врун
но завтра
«Шедшая впереди стала падать…» («Нищенка в Дели»).
«какие-то непостижимые колкости говорятся во сне…» («Нищенка в Дели»).
«черная как миланский нагрудник…» («Нищенка в Дели»).
«Бидермайер» («Нищенка в Дели»).
«с тех пор как старый герман…» («Нищенка в Дели»).
