защищал меня от тетеньки! Он не позволял мне плакать!
У меня задрожали коленки. Я присела на софу: как много часов я просидела на этой софе с вышиванием! Скрипело перо, шуршала бумага, и не было звуков прекраснее.
Теперь я выросла, и шелест бумаги, которую тетенька вытащила из-за корсажа и отдала папеньке, пугает меня, а не успокаивает.
Какая-то темная волна разливается по моему телу: сначала покалывает кончики пальцев, потом запястья, выше, выше – к шее. А потом болью взрывается в голове.
На софу упали кровавые капли. Я поднесла руку к носу, пачкая белые кружева на рукаве.
Где-то в глубине дома кто-то коротко вскрикнул.
– О! – сказала тетенька. – Несколько раньше, чем я предполагала. Думаю, нам следует проследовать на кухню и узнать, что сталось с кухаркой. Вы же что-то пекли, дорогая? У вас мука на щеке. Надеюсь, это был не яблочный пирог.
– Блинчики… – прошептала я.
Кровь все текла и текла, не думая останавливаться.
– Ваша бабушка, дорогая… – тетенька подала мне руку, – была замечательным зельеваром. Единственная причина, по которой я позволяла вам заниматься таким неблагодарным делом, как готовка – это то, что сие несколько схоже с благородным искусством зельеварения. Вам скоро исполнится восемнадцать: самое время силе пробудиться.
Самое ужасное, что папенька не вмешивался в разговор.
Он все знал, но не говорил мне! Они с тетенькой ждали, пока случится что-то… что?
И сейчас он всего лишь подошел ко мне и помог подняться, не попытавшись даже объяснить, что именно происходит. Будто тетенькиных слов мне должно было быть достаточно!
Я оперлась на его плечо, и мы пошли на кухню. Папенька придерживал меня за талию и не мог не чувствовать того трепета, который охватил меня из-за всего произошедшего, но даже и не подумал остановиться и успокоить. Я плакала, а папенька… папенька молчал. Это молчание пугало меня еще больше. Как будто я сделала что-то непоправимое, и Элий рядом с этим – всего лишь девичья шалость.
Что?
Что случилось? Какая еще сила? Неужели я сделала что-то плохое, и кровь на моих руках не только из носа, но и чужая? Крик… Крик – это же плохо, да?
Никто не предупреждал меня.
Почему же, почему?
Кухарка лежала на полу. Грудь ее поднималась и опускалась – слава богу! Дышит!
В руке у нее был надкушенный блин, а на тарелке возвышалась горка таких же. Золотистые, ажурные, лоснящиеся маслом… я почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Наверное, она решила доделать мою заготовку…
Я любила нэйе Улину. Она учила меня готовить. Она хвалила меня за мои успехи, не то что тетенька, от которой невозможно дождаться доброго слова, даже если переведешь трактат с италийского на шенский. Кухарка была как нянечка, как добрая подруга…
– У нэйе трое детей и муж хромой, – сказала я, хотя все и так это знали, просто чтобы больше не молчать. –
