И почувствовал чью-то руку на плече. Ещё не отойдя от сна, я вскрикнул и шарахнулся в сторону.
– Тихо, пострел, тихо, – услышал я голос Джанлуки. – Это просто сон.
И тут я понял, где я и кто сидит на моей кровати. Мне стало нестерпимо стыдно из-за своей реакции, но, с другой стороны, я был так счастлив, что рядом был Джанлука, а не горбун.
– Иди сюда, – футболист вытащил меня из-под одеяла и усадил к себе на колени, обняв за плечи. Я уткнулся лбом ему в грудь и впервые в жизни заплакал на руках чужого для меня человека. Он утешал меня, поглаживая по спине, говорил, что мужчины должны время от времени плакать, но только так, чтобы не видели женщины.
Когда моя тихая истерика подошла к концу, Джанлука отнёс меня в ванную, чтобы я умылся. По пути он рассказал мне смешную историю из своего детства, как он однажды гостил у тёти и вот так же ночью пошёл в туалет, запнулся о спавшую в коридоре собаку, упал и разбил нос.
14
Как ни сопротивлялись Джанлука с Софией, как ни убеждали чиновников, остаться жить у них до конца процесса мне не разрешили. Закон предписывал мне вернуться в приют, хоть там сейчас и творился настоящий кавардак: полиция допрашивала сотрудников, медики обследовали детей, у восьми из которых обнаружились повреждения разной степени. Не спасло директора и то, что получены эти повреждения были не в процессе воспитания, а в бою. Факт масштабной драки среди воспитанников приюта бросал на репутацию синьора Капроне длинную тень.
И вот, в самый разгар разбирательств и допросов, вернулся я. На меня все: и дети, и воспитатели – смотрели, как на пособника Гитлера. Из-за меня был нарушен уклад, который многим был на руку, а кто-то уже приспособился выживать в таких условиях, поэтому перемены никого не радовали. Если уж быть точным, то нарушил-то уклад не я, а Джанлука, но его в приюте не было, а я был под рукой и всем мозолил глаза. Однако вымещать на мне злобу никто не решался. Сестра Мария общалась со мной вежливо и холодно, сестра Киприана, наоборот, заискивала и сыпала комплиментами. Дети вообще избегали со мной играть и разговаривать, что, безусловно, было мне на руку. Теперь я мог беспрепятственно бегать на пустыре с мячом хоть целый день. Можно сказать, я был счастлив.
Шли дни. В суд меня больше не приглашали, Джанлука не навещал меня, только София приезжала, привозила сладостей, расспрашивала о жизни в приюте, видимо, опасаясь, что меня снова начнут обижать. Опасения синьоры Менотти мне льстили, и я, грешным делом, подумывал, не наврать ли ей, чтобы отомстить давним обидчикам. Но каждый раз у меня перед глазами вставал образ моей бабушки, которая всегда говорила, что месть – не людское дело. Бог сам накажет виноватых так, как не сможет человек – хлёстко и в тот момент, когда наказание прочувствуется наиболее сильно. Потом, став взрослым, я не раз убеждался в правоте её слов, хотя порой мне казалось, что Бог излишне медлит.
