больше огорчилась, когда старый седовласый дворецкий застал меня в таком неприглядном виде, забывшую про чувство собственного достоинства.
"Не беда, Ваше Сиятельство, – ласково сказал он, протягивая мне руку помощи, пока я выползала оттуда на четвереньках. – Не плачьте, это жизнь!"
И по сей день я благодарна ему за те простые, человечные слова – ведь в тот момент это был не дворецкий, обращавшийся к своей юной графине, а пожилой и добрый человек, пытавшийся утешить испуганного ребёнка.
Моему мужу совершенно не нравился подаренный мне в девичестве бультерьер Джохансон, и тот сразу невзлюбил его в ответ, поэтому мне пришлось оставить пса в родительском доме. Почти каждый день Джохансон, будучи выпущен на улицу, прибегал ко мне в гости, и швейцар, запустив его в лифт, отвозил наверх, как заправского посетителя. Мой любимец неизменно объявлялся, когда муж отсутствовал, и проводил со мной несколько часов после обеда, но наотрез отказывался оставаться к ужину, всегда прощаясь в одно и то же время и настаивая, чтобы его выпустили. Тогда я, обнимая и целуя пса, сама спускалась с ним вниз. Однажды, когда Джохансон, по обыкновению, возник в парадной дома, новый швейцар прогнал его метлой. Должно быть, такое отношение ужасно задело чувства бедняги, поскольку после этого события он исчез, и мы его больше никогда не видели.
Следующим летом у меня родился сын, а через два года – дочь. Однако брак не сложился, и моя родня была совершенно права, изначально считая, что наши жизненные принципы и устремления являлись слишком разными. Таким образом, после четырёх лет супружества – отчаянно несчастливых лет, с моей точки зрения, – и со смертью моего маленького сына в качестве кульминации, которая чуть не убила меня, мы решили расстаться.
Трагедия, случившаяся с сыном, особенно ярко встаёт перед глазами – неизменно тягостное видение, причиняющее страдания мелкими уколами острой боли, хотя всё произошло много лет назад.
Я в Троицком, в своей старой детской, и уже не ребёнок, а очень молодая замужняя женщина с двумя собственными детьми. Младшая, моя маленькая дочурка Мария, спит у меня на коленях. Завёрнутая в пушистое розовое одеяльце, с круглыми розовыми щёчками и мягкими золотистыми локонами, она похожа на куклу. Я называю её "Шуи́нки", потому что ей очень нравится моя сказка о воображаемых птичках, которых я отгоняю, хлопая в ладоши и восклицая: "Шу". Она всегда слушает внимательно и серьёзно, пока я не дохожу до этого очаровательного "шу", и тогда начинает радостно смеяться и булькать, а я, крепко обняв её, шепчу ей на ухо: "Ох, Шуи́нки, ты моя собственная маленькая птичка!"
На полу у моих ног играет сыночек. Все по-прежнему называют его Малышом, но я зову его Джинго, поскольку история Киплинга о "жёлтом псе Динго" – его любимая, и мне приходится рассказывать её снова и снова.
"И бежал Динго, жёлтый пёс Динго, становясь всё голоднее и голоднее и скалясь, как лошадиный хомут", – рассеянно бормочу я, и сынок, следя за моими губами, старательно
