по-другому, невозможно себя приучить, убедить, заставить – это твоя сущность. Потому что ты шар. А она – окружность. Это нисколько ее не умаляет. Это ни хорошо, ни плохо – просто две разные формы.
Она отлично ориентируется в своем материальном мире. Вся его красота, все чудеса и загадки раскрыты перед ней страницами прекрасно иллюстрированной книги. День за днем она читает ее взахлеб, анализирует, выстраивает логические цепочки, дает четкие объяснения. Но непроявленное не вызывает у нее интереса, едва осязаемое не трогает. А ты – в космосе. Земля от тебя далеко, и ты с трудом различаешь, что там на ней происходит. Не то, что ты смотришь в другую сторону, просто другими глазами, вообще не глазами. И ты совершенно не в состоянии объяснить, отчего вдруг случаются жесткие приступы клаустрофобии, отчего иногда становится так чертовски тесно здесь.
Габриэль
Ее стали притягивать открытые пространства. Как только появлялся свободный кусок неба, она тут же устремлялась туда. Возникало четкое ощущение полета. Она даже чувствовала движение воздуха, прохладу под распахнутыми руками. Если случался сильный ветер, или того лучше гроза, ее уносило вверх, мотало в воздухе вместе с ветками деревьев и испуганными птицами, подбрасывало еще выше ударами грома, а потом бросало вниз дождем – капля за каплей, она вместе с небом в изнеможении прижималась к земле тяжелым ливнем.
А еще началась какая-то странная игра с зеркалами. Стоило взгляду встретиться с зеркалом, он тут же устремлялся куда-то в глубину, в самые дальние уголки отражения вместо того, чтобы как раньше, остановиться на поверхности и посмотреть на нее, как на картинку.
Интересно, что с картинами такой фокус не проходил. Они всегда оставались непроницаемыми, неподвижными. Так она подумала однажды, сидя в кабинете дантиста, и вдруг, подняв голову, уперлась взглядом в весьма посредственное полотно, изображавшее увитую цветами длинную перголу. Зритель как-бы стоял внутри, под первой аркой, глядя на уходящий вдаль цветочный коридор. Она тут же метнулась по нему и, цепляясь головой за свисающие сосульки белых глициний, скрылась за изгибом перголы где-то в левом верхнем углу.
Эти преломления сознания стали настолько яркими, так часто и узнаваемо повторяться, что она приняла их за признак приближающейся смерти. Казалось, она уходила, при каждой возможности. Она сбегала чуть что и раньше, но вглубь, замыкаясь в себе, плотно закрывая дверь. Теперь направление вектора поменялось на внешнее.
Такое состояние и радовало, и тревожило одновременно. Она не боялась самой смерти как факта – она знала, что это всего лишь переход. Ей были неприятны мысли о боли, которая наверняка этому переходу сопутствовала. Что-то должно стать абсолютно непереносимым, чтобы жизнь решила уйти из тела.
Иногда, как и все нормальные люди, она думала о самоубийстве. Мало какой способ виделся приемлемым, все было больно, жалко, бессмысленно, а главное грязно. Хотелось перестать
