булавка.
– Надеюсь, ваш ранний подъем не связан с какими-либо неудобствами в вашей комнате? – спросил он.
– Комната превосходна, ваша светлость. Просто для меня это вовсе не рано.
В его глазах блеснул огонек интереса.
– Разумеется, не рано.
В отличие от нее, ему, вероятно, не было нужды подниматься до рассвета через силу. Наверняка он делал это с удовольствием.
Лакей, подвинувший ей стул, склонился над ней.
– Вам чаю или кофе, мисс?
– Чаю, пожалуйста, – сказала она, стараясь не забыть о том, что в таком доме прислуге не говорят «спасибо».
Лакей спросил, не подать ли ей что-то из еды. Чтобы не подниматься сразу из-за стола, Аннабель согласилась. По правде говоря, есть совсем не хотелось. Должно быть, горничная затянула корсет слишком туго.
Монтгомери, казалось, давно закончил завтрак. Рядом со стопкой газет стояла пустая чашка. Почему же он приказал ей сесть рядом? Ведь он был так погружен в чтение. Но она уже поняла, что герцог был человеком долга. Учтивость, вероятно, была для него таким же долгом, как и скачка по морозу ради спасения взбалмошной гостьи от нее самой. Придется сделать в его анкете пометку «очень учтив». Правда, лишь до тех пор, пока он не ошибется, посчитав даму алчной шлюхой, промышляющей в свете.
– Вы, кажется, одна из этих, из активисток леди Тедбери, – сказал он.
Так-так. Не слишком-то он и учтив. Выражений не выбирает.
– Да, ваша светлость.
– И что же привело вас к ним?
Аннабель чувствовала его интерес, отнюдь не поддельный. Капли пота выступили у нее на спине. Какая досада! Сейчас, когда у нее есть шанс повлиять на врага, она, как назло, была совершенно не в форме.
Спокойно. Сохраняй спокойствие.
– Я женщина, – ответила она. – Вполне естественно, что права женщин мне небезразличны.
Монтгомери удивленно пожал одним плечом, совершенно по-галльски.
– Большинство женщин даже не задумывается о каких-то правах, – сказал он. – Ну а вам-то лично какая разница, будет ли изменен Закон о собственности 1870 года или нет?
Опять эта заносчивость и бесцеремонность! Герцог прекрасно понимал, что у нее нет никакой собственности, которую она могла бы потерять, выйдя замуж, и, следовательно, нет права голоса, которого можно было бы лишиться. Высокомерие Монтгомери особенно раздражало, когда в словах герцога была доля истины.
Аннабель облизала пересохшие губы.
– Кроме того, я согласна с этикой Аристотеля, – сказала она, – а он считал, что стремление к общему благу имеет бо́льшую ценность, чем к личному.
– Отчего же тогда во времена Аристотеля у греческих женщин не было права голоса? – произнес он, и на его губах мелькнула тень улыбки. Он будто получал удовольствие, ставя ее в тупик.
Насмешливый блеск в его глазах сделал ее безрассудной.
– Древние
