на глазах становясь еще меньше и беспомощнее, как травиночка вытягивалась вверх и в сторону… сейчас ветерок унесет ее из этой пропахшей несчастьем комнатки, где уже не осталось даже крошечного пространства, не занятого болезнью. Только судно, только пузырьки с лекарствами, таблетки, баночки и тряпочки.
– У нее дела, она звонила, она каждый день звонит, честное слово, – защищала Лиля племянницу.
Моня махнул рукой:
– Дела у нее… Лиля, не делай лицо, как будто тебя пытают! Я лично уже забыл, когда Маню дома видел. Или у меня уже нет никакой жены, а я и не заметил?
Целый месяц Циля понемногу умирала, по чуть-чуть каждый день. Объяснялась она теперь уже больше знаками, но однажды, собрав все силы, поманила Маню поближе к себе и почти четко прохрипела:
– Чемодан…
– Какой чемодан? Ты бредишь.
– Че-мо-дан! – четко, по слогам повторила Циля и выразительно задвигала бровями. – Наследство..
– А-а… вот ты о чем, – протянула Маня, – опять бредит.
Тетки со времени Цилиной болезни намекали Мане на некое наследство, чему она абсолютно не верила.
– Маня, она правильно говорит, у нас кое-что есть! – вступила Лиля. – Циля мне раньше не разрешала говорить, но теперь она сама хочет, ты же видишь. Я скажу.
– Лиля, ты что, тоже бредишь? Да у вас нет ничего, да и откуда? Всю жиссь вам Наум с Моней помогали… – отмахнулась Маня. – Помоги мне лучше, я буду Цилю переворачивать, а ты тазик неси. А то выдумали тоже, наследство у них…
– Чемодан! – вращая глазами, яростно прошипела Циля.
Лиля вытащила из-под Цилиного дивана небольшой картонный чемоданчик.
– Ну что, набили небось его старыми газетами, – пошутила Маня.
В чемоданчике оказалось столовое серебро.
– Это мамино, никто не знал, что оно у нас, ни Наум, ни Моня… Мы его в войну сохранили…
– А чего молчали-то про его, может, оно им тоже надо? – поинтересовалась Маня, вынимая из шкафа свежее постельное белье.
– Циля не разрешала, говорила, на самый черный день, а теперь она хочет его тебе отдать, я знаю, Маня. Что бы мы без тебя… – Лиля заплакала.
Циля лежала молча, посверкивая уже не такими черными, как прежде, глазами.
– Перестилать-то будем? Лиля! – прикрикнула Маня. – Тоже мне, барыня… Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты… Наследство у нее… Тазик тащи, тебе сказано!
А потом Циля удалилась в свое маленькое местечковое детство и обратно уже не вернулась. Ей снова было хорошо в маленьком местечке с мамой и папой. На идише Циля не говорила лет пятьдесят, а тут вдруг разошлась. Маня совсем перестала ее понимать.
– Мама, гиб мир…[4] – А дальше совсем что-то неразборчивое.
– Лиля, что она говорит? Тарабарщина какая-то!
– Она просит маму дать ей цимес.
– Господи, это еще что такое?
Дай мне…
