тех пор, как исключила его и похожих на него мужчин из своей жизни. Впрочем, он и не появлялся. До неё дошли слухи, что он женился, и это сначала дико заинтересовало её, но уже через пару минут она и думать забыла об этом. Всё прошедшее казалось сном, после которого наконец-то должен был наступить просвет – нечто более важное, чем переживания о мелкоте проходящих будней.
Джанетт сменила квартиру, остригла волосы и, отражаясь в зеркале, спрашивала себя: что дальше? Всё шло своим чередом, поводов для переживаний вроде бы не находилось, но это и беспокоило. Время шло слишком быстро, лицо приобретало вид слишком думающий, не свойственный Джанетт в пору её прошлой беззаботности. Теперь это лицо вопрошало и хотело чего-то большего, чем просто удовольствие от того, что день прошёл без приключений. Собственно, лучшего и желать нельзя, казалось бы – ровная, понятная поверхность без рытвин и хитроумных ходов. То была настоящая спокойная удовлетворённость, о которой мечтают многие.
Но Джанетт ощущала внутри себя растущее сомнение в действительности своего бытия, своей к нему причастности. Жизнь наладилась, но то были внешние признаки, от которых много ждать не приходилось: еда, постель, работа, посиделки с друзьями были проходящи, как проходит мимо, слегка покачиваясь, трамвай. Джанетт провожала взглядом многочисленные трамваи ежедневных удовольствий и желаний, но внутри будто ширилась пустота, и в зеркале иной раз отражалась чужая, незнакомая сущность с вопросительным взглядом.
Перешагнув тридцатилетний рубеж, Джанетт ощутила смутную потребность в привязанности к чему-то одному. Или кому-то? Вокруг люди женились и разводились, строили дома и планы, готовили друг другу ужины и рожали детей. Поль, не занимая больше места в её сердце, по-прежнему, однако, оставался единственным мужчиной, для которого она приготовила тот значительный для неё ужин. То, что из него последовало (а точнее – не последовало), отбило у неё охоту к заботе подобного рода. Она так и не решилась пригласить в свою квартиру мужчину дольше, чем на сутки, хотя находились желающие, и находились даже те, кто говорил о свадьбе и вроде бы искренне хотел детей.
Но дело было не в их желании, а в её. Хотелось ли ей всего этого? Ей казалось, что это должно возникнуть естественным образом: как если хочешь есть – ты идёшь и ешь. «Если захочется замуж – то всегда можно туда выйти, – думалось ей, – но если я не чувствую в себе подобного, то, скорее всего, мне это не особенно и нужно. В конце концов, что такого там можно обнаружить?» Замужество предлагало ещё более понятный уклад жизни, такую упорядоченность, от которой Джанетт, даже будучи одной, начинало мутить. Она представляла себя мамой или в фате – это выглядело нелепо. Вряд ли люди, которые собираются жениться и становиться родителями, чувствуют себя нелепыми, но Джанетт чувствовала себя именно так, и это укрепляло её уверенность в том, что раз нет, значит нет. Требования общества её не беспокоили, но беспокоило сознание собственной ущербности в вынашивании очевидных желаний.
То, что многие
