него. Медленно заложив руку за борт пальто, он распрямился. Подняв голову, он откинулся на спинку стула.
– Профессор Ложкин имеет честь быть моим родным братом, – сказал он надменно, – но братом, с которым вот уже двадцать пять лет нахожусь во враждебных отношениях. И презираю.
Ногин задумчиво смотрел на него. Рыжая бороденка Халдея Халдеевича торчала вверх, глаза глядели неприступно. Он сидел нахохлившийся, полный достоинства, с поджатым ртом и вздернутыми плечами.
– Да что вы! Милый! – искренне поразился Ногин. – Так вы его брат, Ложкина, профессора?
– Он мой брат. Да и какой же он, собственно говоря, профессор? Что он какую-то книжонку насчет штундистов написал? Он же все что-то о штундистах пишет! Читал! Не знаю, не знаю. Мало самостоятельно. Написано языком суконным, и ни малейшего вкуса. Вы говорите, что схож со мной? Я его около двадцати пяти лет не видел. И об этом нисколько не жалею, не жалею нисколько. А сходством… ежели вы находите сходство… – Халдей Халдеевич негромко прихлопнул ладошкой по столу. – Не горжусь!
Ногин закрыл левый глаз, сделал из своих кулаков подзорную трубу.
– Сходство главным образом по части вторичных половых признаков, – определил он, чувствуя к Халдею Халдеевичу непонятную нежность, – как вы, так и он, носите нечто вроде бородки! Хотя цвет у вас несколько другой, более шаловливый. Но с точки зрения физиогномистики это только подчеркивает сходство. А все-таки для чего же так ссориться, да еще с родным братом? Ведь вы ж все-таки в одном городе с ним живете!
– Мой брат профессор Степан Ложкин есть человек развращенный, погруженный в распутство, преданный необузданным наслаждениям самого скотского характера. Человек нахальный. И буйный.
Халдей Халдеевич сморщился, надулся, побагровел. Ногин посмотрел мимо него – на стойку с закусками, на музыкантов, на волосатого соседа, который сожалительно кряхтел, вертя в руках пустую бутылку, – и вдруг стукнул локтями о стол, уронил голову в руки. Он заплакал тихо, как старик.
Халдей Халдеевич вскочил, всполошился.
– Вам бы домой пора, пора домой, – ласково сказал он и потрогал Ногина за рукав, – как же можно, как можно! Ведь так здоровье может пострадать.
Он не докончил и побежал к стойке, копаясь в маленьком затрепанном портмоне.
И Ногин позволил замотать себе шею шарфом, и позволил застегнуть пальто французской булавкой, и пошел за Халдеем Халдеевичем, опустив голову, вытирая ладонью мокрое от слез лицо.
– Ростепель, сильный ветер, скользко очень, очень скользко, – бормотал Халдей Халдеевич.
И в самом деле, стояла сильнейшая ростепель и гололедица. Весна, которую не вовремя выдувал ветер с Балтийского моря, торчала в лужах, висела на мокрых домах. Была простудная, промозглая, мерзкая погода.
Тучков мост, голый, как ладонь, лежал перед ними под оседающими фонарями. Справа и слева от него симметрическими, невзирая на ветер, рядами стояли петровские здания. Город,
