всегда будут помнить не чья я дочь, а каков я человек, достойна ли этой жизни. И пустят. А ты, Иван, – повернулась она вдруг к окошку, где тот сжигал самокрутку за самокруткой, – ты подумал бы об этом. Они отца твоего повесили. А недавно мать твоя… не перенесла такого горя она…
– Мать? Мать… – Иван вскочил и замер, не чувствуя, что окурок жжет ему пальцы.
– Замолчи-и! – Кафтанов трахнул о край стола тяжелой глиняной миской – будто звонко лопнуло дерево на морозе, под ноги Анны полетели черепки. Подскочил к ней, протянул к ее горлу волосатые руки.
– Михаил Лукич! – закричал Иван, звякнула выдернутая им шашка.
– Ты… что… это?! – раздельно, в три приема, выдавил Кафтанов.
– Да ведь дочь это твоя. Отпусти ее. Пусть идет куда хочет, – в третий раз сказал Иван, вытер взмокший лоб, бросил в угол шашку.
Кафтанов, грузно ступая, вернулся к столу, сел.
– Ну что ж, пускай идет… Пускай приведет сюда партизан.
– Мы снимемся отсюда, дальше уйдем. Кто нам мешает?
– Тоже верно рассудил… – Кафтанов говорил, а глаза его с толстыми кровяными прожилками ползали по дочери. – С Федькой-то живешь, что ли? – спросил бесстыдно.
– По своей мерке все меряешь. – Анна запахнула на груди кожанку. – Я не скотина какая-нибудь, как… чтоб без свадьбы.
– Как я? Ага. Было уже указано. А свадьба когда?
– А ты не беспокойся, мы тебя позовем, – насмешливо сказала Анна.
Кафтанов держался толстой, в желтых волосах рукой за край стола, будто собираясь отломить кусок тяжелой, залоснившейся до твердости камня доски и запустить обломком в дочь.
– Ладно… Эй, кто там, увести пока!
– А ты горяч, сразу за шашку, – сказал он Ивану, когда Анну увели.
– Ты ж хотел ее… Мне почудилось…
– Тебе не все равно, коль она…
– Не все равно, – сказал Иван, не поднимая головы.
– Слюнтяй ты в таком разе, – усмехнулся Кафтанов. – Ну, дело твое. А мне что – отпущу. С Федькой пущай живет, с другим ли каким жеребцом…
В течение ночи Иван не сомкнул глаз. «И мать… Тоже, считай, повесили ее», – думал он, лежа неподвижно на конской вонючей попоне. Сердце давило, неприятная боль растекалась по всему телу.
В окна заструился серый утренний сумрак.
Скрипнула кровать, на которой спал Кафтанов.
– Спишь, Иван? – тихо проговорил он. – Пойду посты проверю.
И начал одеваться, стараясь не шуметь. Потом взял в руки сапоги, зашлепал к двери босыми ногами, вышел.
Ничего необычного в том, что Кафтанов собирается проверять ночные посты вокруг деревни, не было – в последнее время, где бы ни стояли, он всегда проверял их или сам, или поручал это сыну Зиновию. Но Ивана с новой силой окатили испуг и тревога.
Эта непонятная и безотчетная тревога возникла у него еще вечером, в тот момент, когда Кафтанов нехорошо ощупывал
