варенье.
Один такой островок был как раз напротив Клычкова. Он глядел-глядел и вдруг хлопнул по столу тяжелой ладонью.
Мухи разлетелись не все. Около десятка остались раздавленными на столе, примерно столько же прилипло к ладони.
– Вот! – сказал Клычков, поднимая руку. – А Таежный Клык – пусть. Лишь бы не затупился. И Монах пущай. Старой веры мы, это верно. Хотя в Бога я вроде уже не верю. Сестра моя, правда, живет по старому укладу. Па-агадите, жирные брюханы, я вас еще приглашу в Черногорский скит на Печору, вы еще поздравите у меня игуменью Мавру с ее именинами! Растрясете важность-то по тайге. Поедете аль откажетесь?
– Аркадий Арсентьевич… да хоть в самое пекло, только дай знать, что желаешь… – откликнулся ирбитский купец Прохор Воркутин, мотнув начинающей лысеть головой. – Уважаем мы тебя.
– Уважаешь? – Клычков усмехнулся. – А не припомнишь, годков с десяток эдак назад я слезно просил у тебя тыщонки три на поправку, когда единственный мой амбар с первой в моей жизни закупленной партией зерна вдруг сгорел? Взял да и сгорел. А, как? Легко мне было? А ты…
– Так, Аркадий Арсентьевич… У тебя розмахи-то сразу объявились… Ты – с места вскачь, наметом пошел… Где у меня такие капиталы были? Я и сейчас не смог бы. Да и сдавалось мне тогда – для виду просил ты, не по нужде…
– Что-о?! – багровея, хлопнул Клычков еще раз по столу ладонью с прилипшими мухами.
Самое больное место задел Воркутин. По всему Уралу метался слух – с чужого добра пошел жить Клычков. Лет десять-двенадцать назад безвыездно сидел он на Печоре, где в глубине таежных дебрей сохранились еще старообрядческие общины и целые скиты. Жили Клычковы небогато, были яростными приверженцами и хранителями старой веры. За это сестра Аркадия, бобылка Мавра, была избрана уставщицей[1] при игуменье одной из черногорских обителей. Уставщица Мавра столь исправно несла часовенную службу, столь истово соблюдала все религиозные каноны, что игуменья перед смертью выбрала ее своей заступницей.
Новая настоятельница обители перебралась на житье в игуменскую стаю[2]. И, в обход всех староверческих канонов, сделала своей ключницей некую Пелагею Мешкову, которая вместе с другими женщинами-ткачихами из напряденного льна и шерсти ткала на общину пестряди, новины, сукна.
Долго гудела приглушенно обитель: почему именно Пелагею, женщину замужнюю, соблюдением основ старой веры особо не отличающуюся? Болтали даже потихоньку злые языки, что новая игуменья и ключница делят напополам мужа Пелагеи – рябого и белобрысого мужичонку Никодима, сокрушались: экое святотатство, гибнут, рушатся вековые устои и заповеди.
Но постепенно новая игуменья так забрала власть, что самые болтливые языки прикусили.
И вскоре после этого появились в Ирбите два шустреньких скупщика хлеба – чернявый Аркашка Монах и белобрысый Никодим Мешков.
Мешков,
