дорогая, нынче идут по гульдену за три десятка.
Вскоре меня пригласили в местный театр. Режиссер ван Рееде предложил мне роль королевы. Она танцевала и произносила слова речитативом.
– Ты рождена для сцены, Маргарита, – заявил он. – У тебя безупречное чувство ритма. Лишь один из миллиона обладает подобным талантом. Доверяй ему!
Он гонял меня нещадно, каждую позу заставлял фиксировать, держать, до боли, до дрожи в коленях. В день премьеры бледный и взволнованный ван Рееде взял меня за руку:
– Мое имя вой дет в историю театра, потому что я открыл тебя. Успех твой будет грандиозен, аплодисменты в твою честь – оглушительны. Ступай, и пусть талант твой засверкает, как меч!»
Служба в Маланге была трудной, она требовала знания мировой и местной политики, и Маргарита решила заняться собой, чтобы быть для мужа достойным собеседником. В течение долгого времени она читала все газеты, изучала специальные книги, статьи и однажды вечером, после кофе, набравшись смелости, заговорила:
– Я давно хотела спросить, что ты думаешь по поводу испано-американского конфликта? Ведь Америка может создать флот, ни в чем не уступающий британскому или голландскому? Как ты считаешь?
Он взглянул на неё с изумлением, почти с испугом, и вдруг принялся хохотать. Никогда в жизни она не слышала более обидного, оскорбительного смеха.
– А знаешь, милый, другие считают, что я умна.
– Да неужели?! Уж не затем ли ты хочешь казаться такой начитанной, чтобы привлекать к себе внимание ухажёров?
Он был подозрителен и несправедлив. Но главное – в его глазах она увидела то, что всегда ждала и чего так боялась увидеть. Давно, ещё в преддверии их сегодняшней жизни, на пароходе «Принцесса Амалия» он говорил: «Если хочешь знать, что ждет тебя, отвечу. Ненависть. Жены офицеров будут ненавидеть, потому что ты красивая, мужья – потому что моя. Туземцы – потому что ты белая». И вот теперь – он ненавидел её. Ненавидел именно за то, за что когда-то так пылко полюбил. Она действительно была не такая, как все: яркая, умная, откровенно чувственная.
Что давало ей силы терпеть и надеяться? Любимый сын, маленький Норман. Казалось, он понимает то, что она напевала, сидя у его кроватки: «Дай мне слезами излить печали и о свободе мне дай вздохнуть»[3]. Он гладил её мокрые щеки и, едва научившись говорить, повторял: «Не плачь, маман, не плачь, не грусти!» И время, проведенное с ним, текло медленно и сладостно, словно мед из кувшина.
В свой последний день в Маланге она долго бродила по городу. Дела мужа шли хуже с каждым днем. Он был переведён с понижением в самый захолустный гарнизон, и вот теперь семья должна была прибыть по новому месту службы.
Господи! Ну пожалуйста! Еще несколько дней свободы и покоя! Ну хотя бы один день!
Прибыв на место с опозданием на сутки, она нашла мужа странно спокойным, тихим, но весь гарнизон говорил, что вчера за какой-то незначительный проступок он в бешенстве набросился на солдата-туземца,
Г.-Ф. Гендель – Ария Альмиры из оперы «Ринальдо».
