не на деревья. Руки-ноги целы, не ободрало нигде. И тащило меня недолго, купол погасил быстро. И вроде никого кругом, можно и расслабиться. Ну, развернул рацию – хоть что-нибудь услышать, наушники надел, работаю. И не услышал, как они сзади подкрались, человек пять. Вдруг наушники с головы срывают и в рожу – стволы: «Хенде хох!» Я и ножичек не успел вынуть.
– И автомат пришлось отдать, – сказал майор Светлооков.
– Взяли автомат, – сказал десантник. – Я только потянулся – сапогом дали под челюсть…
Он показал рукою, куда ему дали, там лиловел кровоподтек. А легкая его усмешка показывала, что схлопотать по морде, хоть и сапогом, не такая уж для него трагедия. Майор Светлооков заглянул сбоку и покачал головой.
В какую из минут, не уловленных генералом, парень стал губить себя? Когда, поддавшись его доверительному тону или просто не смея лгать командующему, решил говорить правду – что не разбил рацию, как предписывалось, не отстреливался до последнего патрона, не резал врага финкой, не рвал зубами? Да, это все поводы для смершевца сделать стойку. Но только он ее раньше сделал – когда рассказывалось о десантировании, о котором рассказать солдатской массе невозможно, немыслимо, выглядело бы клеветой на командование, злобной антисоветчиной. Как часто людям приходится отвечать за то, что они не могут не рассказывать о грехах других людей, и как охотно эти другие перекладывают на них свои вины! Только формулировку подобрать. В сущности, за любым обвинением политического свойства всегда стоял чей-нибудь личный интерес – и непременно шкурный. И уж эти мастера себя выгородят перед Верховным и награды себе отхлопочут – можно ведь из любого головотяпства выйти с достоинством: «В ходе операции советские воины проявили массовый героизм, мужество и стойкость». И все ведь чистая правда, кто-то же проявил, сплотился в группу, в отряд, оказал сопротивление. А все другие будут уже к ним подстраивать свои легенды. Только вот этот парень не озаботился запастись легендой. И значит, был обречен, еще когда прыгнул в ночную темень, если не раньше – когда всходил по трапу в самолет.
– Что с теми было, кто отстреливался? – спросил генерал. – Удалось им оборону какую-то организовать?
– Я, когда повезли меня, видел – вешали на стропах. На ихних же стропах. Ну, забавлялись. Несколько тяжелораненых или кто ноги поломал – свалили в кучу, забросали хворостом и зажгли. Крик стоял жуткий. На весь лес. И мясом пахло горелым.
– А тебя, значит, везли, – сказал Светлооков.
– А меня везли, – повторил десантник. И вдруг взорвался: – Что же я, п-просил их меня в-везти, ш-што ли? Я им п-продался, да? С-служить п-пооб-бещал? Лучше бы меня т-тоже п-повесили? Или – с-сожгли? С-скажите уж п-прямо!
– Это скажут тебе, – ответил майор Светлооков. – А что лучше, что хуже для тебя – это сам решишь. – И, как бы спохватясь, добавил: – Виноват, товарищ командующий. Я, наверно, мешаю?
«Не „наверно“, а мешаешь!» – хотелось генералу рявкнуть. Но, допустив
