ночи пробирал все больше и больше, и особенно плохо было ногам в сырой, чуть-чуть подтекающей лодке. Попробовали саблями нарубить тростнику, сложили его на дно лодки, легли, но сырость и холод мешали. Если бы на берегу костер развести! Но условились в первую ночь не разводить огня и не выходить на берег, догадываясь, что Крупкин будет ловить, и так он по огню сцапает, что и за ружье не успеешь схватиться, – это нельзя. И что это: сон, бред или явь? Слышно Курымушке самому себя, как сопит и как зубы вдруг будто сорвутся и начнут сами так яро стучать друг о друга, а на берегу все время без перерыва где-то по самому близкому соседству дикие утки между собой переговариваются, и – что делает этот полусон! – понятен бывает их разговор. Одна говорит: «Пересядь сюда, нам будет потеплее», – другая: «Убирайся с моего места, я тебя не просила, вот еще!..» И так у них всю ночь: то кто-нибудь недоволен, а то вдруг лисицу или хорька почуют и сразу все заорут так, что и мертвый проснется. Много разных снов ярких видится, что вот хоть рукой ухвати. Так увидал себя Курымушка на теплой чистой постели, и голова его лежит на пуховой подушке в белой наволочке; вот это настоящее было видение и открытие, – никогда в жизни ему не казалось, что так хороша может быть обыкновенная подушка, какая бывает у всех, на каких теперь все, все люди спят в городах и в деревнях, в богатых домах и в бедных.
Ужасный утиный крик перебил его сон. Он проснулся, понял, где он, но подушка так и осталась неотступным видением. В эту самую минуту слышит он у самого своего уха шепот Ахилла:
– Отпустите меня!
«Куда?» – хотел спросить Курымушка, но вместо звука вылетел с яростью треск зубов, челюсть о челюсть.
– И у тебя зубы трещат, – сказал Ахилл. – Ты их рукой придерживай, как я.
Курымушка попробовал – и, правда, вышли слова:
– Куда тебя отпустить?
– Я по бережку тихонько пойду, согреюсь как-нибудь и дойду.
– Куда ты дойдешь?
– Домой.
– До-мой! Ах, ты…
Не то было главное обидно, что вернуться задумал, а что мог себе представить, будто это так близко, что вернуться можно. Курымушке было, будто он уже и в Азию приехал.
– Баба, баба! – повторил он со злостью.
– От бабы бежал и к бабе тянет его, – сказал Рюрик.
– Ну не буду, ребятушки, не буду, – спохватился Ахилл и, отпустив челюсть, затрещал зубами, будто фунтами орехи посыпались.
– Ишь сыпет, ишь сыпет! – засмеялись товарищи.
А Курымушке скоро опять подушка привиделась, и он стал с этим бороться, но только напрасно, – чем больше он ее отвергал, тем ярче она вновь показывалась: небольшая подушка, такая же чудесная, как на подушке чудесной снилась когда-то страна голубых бобров. Но вот между утками и гусями пошли совсем какие-то иные разговоры.
– Ты знаешь, о чем они сейчас говорят? – спросил Рюрик.
– Не
