борта и к работе мотора прислушиваясь.
Ничего пока вроде не сбоит, не хрустит… в туалет шкандыбает, на кухню. Миску вчерашней, разогретой в ковшике лапши с размоченной в ней горбушкой зачерствевшей выхлебывает. Вдевает ноги в раструбы промасленного старого комбеза. И на дворе уже поеживается от воздуха студеного. Дверь за собой закрыть на полный оборот – по новой жизни мало на щеколду. И Валерке в окно тарабанит настойчиво: фамильный дом они с Валеркой на две части поделили, в двух комнатах Валерка со своей гагарой обитают, в оставшихся двух и пристройке – Чугуевы-старшие. Ну сынок – что ж домкратом его подымать?
– Это что, уже утро? – Из окна голый высунулся.
– Ноги в руки давай, выметайся. Пропускаем разгрузку, балда.
Застучал, загремел, на одной ноге прыгая в брюках, спотыкнулся и полку с посудой задел – взорвалось, раскололось. И на двор – как ошпаренный, телогрейку натягивая:
– Не боись, бать, успеем. Самородного золота все равно ведь не сбросят ни сейчас, ни когда.
– Инструмент доставай, самородок.
Утра стали холодными, зябкими; все пожухлое, нищенски голое и пустое пространство природы – все деревья, кусты и трава, забеленные инеем за ночь, – стало чище, опрятнее, строже, с глаз долой убрались, уничтожились чавканье глины и уныние осенней распутицы.
– Бать, а если вот правда податься в старатели? – заблажил будто спьяну Валерка.
– Топай, топай давай. Счас те будет хита. Довели до хиты реформаторы – по помойкам заставили шарить на старости лет.
– Да ну, бать, ты и раньше ведь тоже по отвалу шорохался. И ведь не по нужде, бать, – из жадности. Ты ж как этот… как Плюшкин. Вот любую железку, ни винтика по пути не пропустишь – все в дом.
– Много ты, обормот, понимаешь. Я гараж себе весь из таких вот отбросов построил. Это ж огнеупор, вот шамот настоящий – нигде ни за какие деньги не найдешь. Стальные балки нержавеющие – с комель толщиной. Все оттуда, с отвала, – от пола до кровли. Заводу не надо, а мне пригодилось.
Он и вправду, Чугуев, не мог пройти мимо любого отброса промышленности – будь то хоть самый малый обрезок уголка или швеллера, будь то хоть истонченный до дыр жестяной лоскуток, что в руках уже крошится, словно высохший до сердцевины древесный листок, будь то хоть ржавый гвоздь, весь в бугристых наростах, похожий на окаменелость каких-то мезозойских эпох. Попадался как только такой ему сор, поднималось в нем чувство соболезнующей нежности к умаленной вещественности безымянных останков чужого труда. Каждая стертая в производительных усилиях деталь, каждый железный труженик, потерянный для пользы, молча просили из земли: верните нас, мы еще пригодимся, не хотим быть навсегда потерянными – и никто их не слышал, и только Чугуев мог и должен был дать каждой вещи еще одну жизнь, возрождение в первоначальном чистом виде и предназначении.
Пересекли пути многолинейного
