истины в ваших словах есть, господин барон.
– По этой же прихоти я хоть сейчас могу сначала повесить вас, затем утопить, а затем… без суда и следствия расстрелять. И я хочу видеть, каково будет вашему Господу в качестве посредника между вами и мной, палачом и творцом.
Орест хотел что-то сказать в ответ, однако поляк-перевозчик благоразумно упредил его:
– Не смейте перечить, Отшельник, капитан прав.
– Неужели? – недовольно проворчал Гордаш.
– Во всех отношениях прав, поскольку слишком уж трагически они не совпадают – заповеди Святого Писания и заповеди войны.
– Как-как вы сказали?! – подался Штубер к Каролю, на ходу выхватывая из бокового кармана записную книжку.
Лодочник вопросительно взглянул на Ореста.
– Барон записывает такие мысли, кем и когда бы они ни были высказаны. Особенно если их выкрикивают на эшафоте.
Лодочник медленно повторил ранее сказанное и при этом подобострастно улыбнулся гауптштурмфюреру, пряча за этой улыбкой память мести.
– … А что касается спора между палачом и творцом, – вновь обратился Штубер к Отшельнику, – то единственным судьей нам обоим станет мой Вечный Фельдфебель Зебольд. – Потому что вечными в этом мире являются только две сущности: Всевышний – на небе и фельдфебель – на земле. Я не прав, Зебольд? Нет, хотя бы вы скажите: я не прав?!
– Вы не правы только тогда, когда не прав сам Всевышний, – не задумываясь, изрек Зебольд, и становилось понятно, почему и за что именно Штубер, этот любитель армейско-фронтовых драм, так уважал своего Вечного Фельдфебеля.
– Вы слышали, Отшельник? Вот она, истина, которая способна открыться нам только в устах Зебольда, только в устах самого Вечного Фельдфебеля. К слову, а почему это вы вдруг стали обращаться ко мне, используя мой баронский титул? Вы замечали когда-нибудь раньше, чтобы этот маловоспитанный, но талантливый славянин проявлял уважение к германским аристократическим титулам?
– Никогда. Для этого он слишком плохо воспитан.
– А вот вам и первый прокол! – вдруг язвительно заметил майор Чеславский. – А господин гауптштурмфюрер как настоящий разведчик заметил даже такую деталь.
– Одного не пойму, почему вас это заинтриговало? – обратился Штубер к перевозчику.
– Потому что он попытался поговорить со мной, но обратился не по форме, и как всякий уважающий себя германец я вынужден был внушить это недочеловеку, что воспитанные люди обращаются, употребляя слова «герр», «пан», «барон»… Так что первые плоды воспитания налицо.
– Почему же вы, Зебольд, до сих пор не предприняли ни одной попытки заняться воспитанием господина Отшельника?
– Не представилось случая, господин гауптштурмфюрер. Но ведь и вы тоже, насколько мне помнится…
Штубер попробовал каблуком сапога, насколько прочно сидит в земле валун, похлестывая стеком по
