атаку десанта, выброшенного немцами на просеку, буквально в двухстах метрах от штаба армии.
Это был один из его последних боев, во время которого, 23 июня, Власов успел передать по рации в штаб фронта короткую радиограмму. Да, короткую, но очень важную для него, поскольку благодаря тексту радиограммы становился ясен весь трагизм ситуации, сложившейся к тому моменту в армии: «Начальнику ГШКА (Генштаба Красной Армии). Начальнику штаба фронта. Бой за КП штаба армии, отметка 43,3 (2804-Б). Необходима помощь. Власов».
При этом командарм открытым текстом указал место расположения штаба, на тот случай, если бы кто-то там, в штабе фронта, счел возможным послать ему на выручку хотя бы одно звено бомбардировщиков или штурмовиков. По существу, он жертвенно вызывал огонь на себя.
Тогда генерал почти не сомневался, что эта радиограмма станет последней, под которой значится его имя, поэтому, взяв автомат, занял позицию в обводном окопчике, у самого входа в штабной блиндаж, между раненым и убитым рядовыми. Причем сделал это как раз вовремя: не появись он еще три-четыре минуты, двое скошенных им десантников наверняка ворвались бы в окоп.
…Как же потом, уже блуждая болотными волховскими лесами, командарм молился, чтобы эта радиограмма дошла до командующего фронтом, а еще лучше – до самого Сталина. Чтобы она не затерялась в ворохе штабных бумаг, среди сотен других радиограмм.
Пусть сам он, как и весь его штаб, весь командный состав армии, обречен; лишь бы уцелела эта его весточка из ада, единственное оправдание перед командованием фронта, перед Верховным главнокомандующим, перед самой историей. Если бы тогда предложили на выбор – спасти ему жизнь или спасти радиограмму, он, не колеблясь, отдал бы предпочтение радиограмме.
Генерал боялся признаться себе в этом, но и сейчас он все еще готов молиться на эту радиограмму. Он прекрасно понимал, что войну Германия уже, собственно, проиграла, по крайне мере на русском фронте. И теперь только эта радиограмма, да еще люди, которым выпало ознакомиться с ее текстом, были последними правдивыми свидетелями той истинной трагедии его армии, которая разыгралась в лесных болотах под Волховом. Пусть даже окажется, что в течение многих лет свидетели эти будут оставаться предательски «молчаливыми». Но ведь когда-то же эта правда все равно должна была проявиться.
А заключалась она в том, что армия не сдавалась, что она продолжала сражаться даже тогда, когда были исчерпаны все мыслимые ресурсы. Он знал, как в Генштабе и в Кремле умеют «назначать виновных», поэтому не сомневался, что в гибели этой армии виновным «назначат» его, командарма Власова, и судить будут – живого или мертвого. Пусть так, лишь бы позор поражения не пал на погибших в волховских болотах. Павшие должны быть ограждены от подозрений и позора, в этом-то и состоит их помилование.
Эта фронтовая правда могла быть подтверждена и более или менее пространным радиодонесением в штаб фронта, подписанным им и членом Военного совета армии бригадным комиссаром Зуевым. Текст его Власов хранил до последней возможности.
