порядком надоела вся эта подколодная азиатская дипломатия, в которую более двух десятилетий играли с ним китайцы, маньчжуры, монголы, а теперь вот и японцы. Он все труднее понимал действия и рассчеты японского императора и его генерального штаба.
Атаман был убежден: лучшее время для своего выступления японцы уже упустили. Безнадежно упустили. Вторжение нужно было начинать весной сорок второго. Немцы еще стояли в центре России. Победы их были неоспоримы. Миллионы красноармейцев, томящихся в немецком плену, куда охотнее пошли бы в русские освободительные формирования, узнав, что с востока на большевистскую Россию двинулась еще одна мощная сила. А все, кто оставался преданным Белому движению здесь, на Дальнем Востоке, восприняли бы появление войск атамана Семенова на левом берегу Амура как продолжение Гражданской войны. Только теперь уже к нему присоединились бы сотни тысяч крестьян, понявших, что марксистско-ленинские жидо-большевички просто-напросто обманули их, не дав ни земли, ни свободы, ни равенства, ничего, кроме доброй сотни коммунистических концлагерей.
Да, время упущено, тяжело вздохнул генерал. Войска союзников все ближе подступают к границам рейха. На что рассчитывают японцы? На то, что победят, начав войну с Россией в одиночку? Имея у себя в тылу огромный бурлящий Китай, оскорбленных Перл-Харбором американцев и десятки других народов, которые поднимутся, как только окончательно поймут, что Германия терпит поражение и скоро американцы вместе с англичанами и русскими примутся за Японию?
Семенов поднялся к себе в кабинет-музей и снова вышел на балкон.
Ливень наконец-то прекратился. Солнце выползло из предгорий Большего Хингана и растекалось по одному из склонов, словно огромное разбитое яйцо. Где-то там, за хребтом, синела другая река, Аргунь, за которой начиналась его родина. Семенов готов был форсировать ее хоть сейчас. Даже зная, что идет на верную гибель. Ему опостылела бездеятельность, осточертело это «великое маньчжурское стояние» его войск. Осатанела заумная игра японских штабистов в черт-те какую дипломатию.
Иногда ему хотелось бросить все: резиденцию, войска – и уехать в Европу. Он завидовал Краснову, Деникину, Шкуро. Даже Власову – и то временами завидовал, хотя и не уверен, что не пристрелил бы его при первой же встрече. При первой же. И за то, что когда-то был большевистским генералом, и за то, что теперь стал антибольшевистским, не признавая при этом за Россией права на своего царя, не принимая толком ни монархических, ни белогвардейских идей.
– Прибыл полковник Родзаевский, – доложил адъютант, неслышно возникая у него за спиной.
– Прибыл, наконец-то! Ну зовите его сюда, этого нижегородского фюрера, в соболях-алмазах.
– Прямо сюда?
– Нет, конечно, – почти испуганно оглядел Семенов свой тайный кабинет. Он чуть не забыл, что не должен впускать сюда никого из посторонних.
10
Где-то на полдороге между Рангсдорфом и предместьем Берлина,
