ы в аквариуме. Под белым небом горного штата проникало друг в друга прошлое и будущее. Тут они и прошли мимо террасы, девочки, девушки, женщины и одна старуха с линялыми глазами. Прошли, задумчивые, и исчезли в проулке за мечетью.
По дороге на юг я видела, как они спят, раскинув руки, на бетоне станций; видела их в камлающем Мадрасе, городе, что пережил немало бедствий. Они говорили со всех сторон, голосами, которые можно трогать. Слова их записывались сразу, там, в зеленоватых отблесках, которые небоскребы роняли на сонное утро.
Только не знаю, найдет ли дравидийская Джульетта золотой браслет с маленькой луной между спинкой кресла и сиденьем? Этот браслет детского размера все еще лежит в щели.
На всех улицах вижу дома пустые, Там, где девочки выросли и исчезли.
Земля
Аафрин
Наша деревня была проклята, все знали. В ней трава сухая росла, земля потрескалась, как старое лицо. Дома стояли, будто пустые кувшины. Сады стали скорлупой, коричневой и желтой, без всякого сока. Бабушка, соседи, староста – все ждали воду и говорили только про дождь.
А моя мама нарисовала на стене дома лошадь. Она сказала:
– Погляди, Аафрин. Была бы у нас лошадь, ты бы поехала в школу, в деревню, где четыре колодца.
Мама ездила в ту школу. Далеко, в сторону, где закат. Раньше люди жили богато, и их дети учились. Потом перестали учиться, и жизнь стала бедная.
Папа целый день сидел под деревом с другими стариками и ждал дождя. Он увидел лошадь на доме, схватил маму за волосы и потащил по двору.
– Грешница, глупая собака!
Папины друзья, бабушка и дедушка смотрели. Папины друзья сидели под деревом, не шевелясь, чтобы солнце не сожгло. Бабушка толкла зерна для муки, а дедушка лежал под навесом из палок и пыльных мешков. Через дырки навеса на них падало солнце, оставляя полоски на лицах.
Папа не понимал, что мамочка хочет играть. Она хочет рисовать и учиться в школе. Она взяла золу из костра, на котором мы пекли еду, положила ее в горшок такого же цвета, как наш дом и другие дома, – коричневый. Она налила туда немного воды и нарисовала лошадку. У нее не похоже получилось, ноги все в одной стороне и нет хвоста. Я тогда не понимала, а теперь уже знаю: мама так нарисовала, чтобы мне стало весело.
Мы всегда ходили с мамой вдвоем, дома и в поле, на котором урожай сморщился. Мы собирали разные зерна: дикий рис, семена и листья сорняка самай, еще травы фикаар. Они плохо росли, потому что хотели пить. Мы прижимали руки к земле, к ним приклеивались зерна, которые осыпались. Мы все складывали в тряпку с мамочкой.
Мы ходили далеко на большой колодец, где вода лежала только на самом дне. Там всегда было много людей, они доставали последние капли ведрами на длинной веревке. Мы ходили получать воду из машины, которая приезжала один раз в пять дней. Люди нашей деревни и люди другой деревни – все получали в машине воду.
Мама мне говорила:
– Аафрин, ты моя, а я твоя, мы друг друга навсегда.
Со мной мама улыбалась. Если приходил папа, она сразу – раз, и будто лягушку глотала. Только глаза ее блестели. Они были мокрые всегда, но не от слез, просто в них прятались маленькие колодцы. Но если бабушка или отец говорили на нее плохое, глаза становились сухие, как вся деревня. И если они не прекращали наговаривать про нее, глаза делались раскаленными, как железные щипцы, которыми держат над огнем лепешки.
Когда папины дочери ушли жить в другие дома к их мужьям, мама стала меня учить так, как будто школа. Она учила потихоньку, пока жарила черные лепешки из семян сорняков, горькие, со вкусом поля. Чертила буквы на земле между нами. Мама шептала:
– Каждая буква растет по-своему. Смотри, ина – это цветок, что наклонился под тяжестью дождя, он укрылся лепестком, его листья сильные от воды. Уна – это кобра, иянна как дверь в туалете старосты. Айянна – это коза, у которой вымя на животе и на спине. Ипанна – колодец или дом без крыши, иннанна – джунгли[1].
Я запоминала хорошо, я знала, что эти буквы называются «алфавит». Потом я удивилась, что если буквы сложить, то получатся такие же слова, что мы ртом говорим, только написанные на земле. Я очень обрадовалась, когда через много дней стала составлять слова и сама писать: «бабушка – аайя»[2]. Затем деревня, ночь и другие слова, которые мы стирали рукой, если слышали шаги бабушки. «Мы стираем аайю, а она не исчезает», – и мы смеялись.
Мама стала учить меня еще и цифрам: онру, иранту, мунру. Она бы научила меня всем-всем цифрам, но деревня была проклята, и скоро наши с мамой дела стали плохими.
Леон
Буквы тамильского алфавита: இ (
Аайя – бабушка по линии отца (
