оценивал. Я слышал, как она водила щеткой по волосам. Странное чувство было у меня. Я уже так долго пролежал под этой кроватью, как закатившаяся денежка, но так и не подумал, как мне отсюда выйти. А выйти сильно хотелось, Сережка, даже выбежать! И нестись, пока дыхания хватит. А там пешком. До Гжатска. И на стену. Я уже понимал, что в Дорогобуже не останусь.
– А ремесло твое что? – вдруг спросила Ксенька.
«Да все мебель делаю», – мысленно отвечал я. Обиженный поддиванный клоп.
– Палочник, – улыбался стервец.
«Вот это дела», – подумал я. Непростая сволочь, точно литовец. Палочников в Дорогобуже своих отродясь не было. За всю жизнь видел раза три, как палочник душу выкуривает на мосту. И всегда смоленский был. Прилетал на автобусе на казнь. А теперь у нас что, свой палач будет? Умирал в моей голове тот Дорогобуж, в котором я жил. Вот и мечта о Ксеньке растаяла, как сахар в чужом рту, вот тебе и палач городской. Скоро, наверное, все вишни порубят. Голубей пожрут. И останется воронье над черными крышами. Но все это я пытался выбросить из головы так же быстро, как придумывал. Ведь воевать собрался за этот мир, значит, нельзя думать, что он погибнет, иначе зачем за него умирать?
– Чего оробела? – прошипел он, гад скользкий.
– А вот и не оробела. Я вообще ничего не боюсь. Только одного.
Услышал я, что пропал из голоса ее детский звон, и говорила она теперь как обычная баба из толпы.
– Чего же? – заулыбался литовец.
– Боюсь головой к Днепру быть похороненной, как моя мать. Боюсь русалок по весне увидеть, когда разлив будет. Я хоть и писать не умею, все хочу просить соседского мальчишку завещание мое запомнить. Что если помру, то пусть похоронят в конце сада, но стопами к воде.
Мужик встал и рассмеялся.
– Русалки! Да ты и правда ребеночек совсем.
Соседский мальчишка – это я. А ведь как жених шел в ее дом! Мужем грезил стать. А она обо мне – как я о тебе, Сережка, как о маленьком.
Сережка нахмурился. Сам он себя маленьким не считал.
– Ну а потом весь мой мир как хрустальный шар рассыпался. Да чего там в сотый раз рассказывать.
Дед посмотрел на мальчика и убедился, что тому все еще по-настоящему интересно.
– Распахнулась дверь. Забежали мужики, трое, четверо, уже было не разобрать. Да только не мужики они были. Мне как раз одни ноги и видно. Мужик-то в воскрешенье в ботинках ходит, а в остальные дни кто в чем. А они в сапожках. Да еще кто в золотых, кто в красных. Обуви такой я раньше так близко не видел. И тут начало твориться немыслимое. Все вбежавшие попадали на колени – и давай, кто кого перекричит:
– Прости, князь!
– Прости!
– Будь в гневе праведен!
– Не забирай живота!
Эти все ползут к нему как пауки, а Ксенька наоборот – вскочила. Да и я чуть было не вскочил. Это что же
