умудрилась так подставиться. Короче говоря, было у меня время. А вот ответа на вопросы не было. По всему выходило, что так попасть могла любая.
Но попала я.
Непонятно, почему.
Никому зла не делала, жила себе и жила, старалась выбраться в нормальную жизнь после детдома.
Очень плохо в тринадцать лет потерять семью. Обычному ребенку. Но не тому, кто потерял эту семью задолго до самой физической смерти родителей. Мамы.
Моя мама была наркоманкой. Я помнила ее нормальной первые семь лет своей жизни. А потом… Уже нет. Или под кайфом, или в ломке, или в депрессухе.
Мама, конечно, не всегда такой была, родилась я в нормальной семье, но потом отец погиб, а она… Она просто не вынесла. Сломалась. Потерялась в своем горе, забыв о том, что у нее есть ребенок и ему нужна мать. А еще ему нужно есть, спать, одеваться во что-то, ходить в школу.
Я очень быстро повзрослела и поняла, что моя дорога из желтого кирпича, про которую когда-то читала мама, свернула не в ту сторону.
В доме стали появляться случайные люди, маму бросало от полного равнодушия в виноватые слезы и поцелуи…
И неизвестно, что было хуже для меня.
До десяти лет спасала баба Шура.
Формально она мне была никто. Так, соседка по дачному дому. Но реально… Она мне маму заменила. Я и прожила у нее все эти годы. И в школу ходила тоже там, в Витязево.
Опеке было глубоко наплевать тогда на меня, хотя мама на учете стояла, само собой.
И, в принципе, не могу сказать, что у меня не было детства. Было. И даже в какой-то степени счастливое. С морем, солнцем, бесконечными проделками, игрой с такими же мелкими, как и я, пацанами.
Почему-то только с мальчишками водилась, подружек не было.
Короче говоря, счастливая я была. Худая. Черная от загара, в поношенных шортах и драных футболках, с вечно сбитыми коленями и ссадинами по всему телу. Веселая и заводная.
А потом умерла баба Шура.
Неожиданно и быстро.
И про меня вспомнила опека.
Мать, которую я тогда не видела уже год, окончательно потеряла человеческий облик, и ее лишили родительских прав. По-моему, она этого так и не поняла, потому что к тому времени уже плотно сидела на крокодиле, а это – путь в никуда, все знают.
Я до сих пор жалею, что увидела ее такой. Хотя… Я умею защищаться. И тогда, глядя на опустившуюся наркоманку с колодцами на руках, я не видела свою маму.
Нет, моя мама – она другая. Она заботилась обо мне, пела песни про Элли и Тотошку…
Моя мама умерла. Тогда. Вместе о отцом. Разбилась на горном серпантине.
А это… Это не она.
Я помню, как я развернулась и вышла из квартиры. Вернулась на старую дачу бабы Шуры, да так там и просидела, пока тетки из опеки не нашли.
В детдом я попала в десять лет.
И сразу прочувствовала на своей, вполне себе дубленой, шкуре, что такое – казенный дом. Что такое – детская жестокость, прописка, проверка и прочие радости, о которых все знают,
