ти народа, вера в правоту дела. Сразу решил, что мое место в строю, надо воевать, а не рассуждать, у войны свои мерки, было не время для самооценки, а пора самовыражения.
Не хочу скрывать свою надежду на то, что кто-то из вас, молодых, пройдет, на худой конец, мысленно пролетит по тернистым дорогам войны, по тем местам, где в перекрестке панорамы орудий врага билась наша жизнь, наша молодость, поклонится праху героев, их мужеству и отваге.
Часть I. Лужский рубеж
Нас все меньше и меньше,
мы уходим далече.
Это мы погасили Бухенвальдские печи…
К фронту
590-й отдельный строительный батальон инженерных войск 22 июня 1941 года занимался сооружением военного объекта вдали от кровавых событий. Мы находились среди лесов и озер севера Вологодской области. Услышав о войне, я был охвачен странным чувством давно ожидаемой, но неожиданно нагрянувшей беды, и раньше был уверен в том, что Германия на нас нападет, к этому вела агрессивная, грабительская политика Гитлера.
Однако наши руководители, которым по долгу службы сия истина должна быть ясной, говорили, что если будет нападение, то не скоро. Помню, как однажды командир роты набросился на группу красноармейцев за «разговорчики» о неминуемой войне с Германией. В газетах мая – июня 1941 года громили тех, кто сомневался в нерушимости пакта о ненападении. В народе росло чувство опасности войны не сегодня, так завтра, а среди командиров царила беспечность. Все были буквально в плену слухов о скорой войне, но нас убеждали не верить, не поддаваться провокациям.
Удивительная тогда складывалась ситуация. Маршал А.И. Еременко высказывался в своей книге: «Я понял, что начавшаяся война будет для нас неимоверно тяжелой, особенно в начальный период. Действительно, ведь если и мне, в то время генерал-лейтенанту, командарму, почти ничего не было известно о приближении войны, то какой внезапной она должна была показаться для солдат, для младшего и среднего комсостава, для всего советского народа». Вот так мы встречали войну.
Плыли баржами и пароходами по Онеге, Свири, Ладоге, ехали в поездах, но больше пешком в походных колоннах. Многокилометровый марш к фронту по проселочным дорогам, лесам, болотам для меня, и не только для меня, был тяжким физическим испытанием. Нужно много сотен верст, ежедневно по 25–30 километров, прошагать с полной выкладкой. Закалки не было, перед войной в село пришли машины. Я был зоотехником совхоза, а специалисты по фермам ездили на автомобилях да на жеребцах, теперь шагаем на своих двоих.
Сперва думали не иначе как: «Вот мы ему дадим по мусалам! Чтобы неповадно было свое свиное рыло совать в наш советский огород». Были твердо уверены, что своей земли не уступим никому ни единого вершка, воевать будем на чужой территории. Сами-то, боже мой! «Годные необученные», пушек, пулеметов в глаза не видели, не говоря о танках, автоматическом оружии. На вооружении винтовка-трехлинейка, гранаты, бутылки с горючей жидкостью, бессменный «шлеп-шлеп по боку» противогаз. И при том были убеждены в победе, верили, что будет, как в пословице: «В Россию – с клинком, из России – пинком».
Переходы изнурительны, дороги разбиты, запружены войсками, движущимися на запад, встречным потоком беженцев с запада на восток. Сотни машин вязли в грязи, тонули в ухабах, выбоинах, в воронках от бомб. Над этим скопищем носились вражеские бомбардировщики, истребители. Крестоносные стервятники несли смерть и муку. Им, господствовавшим в небе, мы не могли противопоставить какую-либо силу. Тихоходных тупорылых И-16, И-153 немецкие Ме-109 сбивали легко. А уж наши бомбардировщики СБ и ДБ-3, те были и вовсе легкой добычей. Гансы так обнаглели, что, бывало, увяжутся за какой-либо приглянувшейся им целью – колонной машин, стадом коров, группой доярок, вьются, куражатся, бьют, строчат из пулеметов до тех пор, пока не кончатся горючее и боеприпасы. Нечем было их отогнать!
Находясь далеко от фронта, мы шагали по войне. Пепелища сожженных бомбами построек, кровь, трупы наших людей, стоны, слезы – это надламывало слабых, вносило растерянность, порождало трусов и паникеров. Их в нашей роте было предостаточно, до сих пор помню осунувшиеся лица, бегающий взор, выражение страха и неуверенности. Находились такие, которым было не только безразлично, но в свинцовом взгляде поблескивали искорки удовлетворения происходящей трагедией, даже радость возмездия.
Эти глаза помнятся до сих пор, заячья душа, затаившая вражду, жаждала отмщения фашистским оружием, окажись по ту сторону фронта, преобразятся в волка. Виделось, чувствовалось, но пока было недоказуемо.
Идем, идем, нас торопят, в последнее время пришлось шагать только ночью, при свете дня слишком одолевали самолеты. Летали так низко, что вот-вот отклонятся в сторону от дороги, не успев поднять крыло, врежутся в зеленую стену придорожного леса. Нет, не падают, строчат да строчат, бомбят да бомбят.
Какими глупенькими были в начале войны! Ганс поливает свинцом с высоты
