style="font-size:15px;"> Лес, который жители Обитаемого города вживую увидели впервые, лес, обнимающий городскую окраину ненавязчиво-плотной древесно-зелёной лапой, произвёл на Четвёртую неизгладимое впечатление. Оглушенная величеством пейзажа, она допустила крамольную мысль, что о таком зрелище впору слагать стихи. И плевать, что они запрещены. Можно написать и сжечь, как делали на Базе мятежные сумасброды из старших групп. Главное, выплеснуть это непонятное сосуще-жгущее чувство, поселившееся в груди с момента пересечения Городской границы.
Стойбище безумцев оказалось пугающе близко – всего-то день пешего перехода по раскаленной, воняющей жжёным асфальтом пригородной дороге. И совсем не таким, как его расписывали инструктора.
Обычный палаточный городок на обычной поляне пригородного леса. Цветастая заплатка на зелёно-коричневом пейзаже. Ничего серого и, признаться, страшного. Так Четвёртая думала ровно три минуты, пока из-за деревьев не хлынули хозяева лагеря.
Безумцы были стремительны и агрессивны, словно дикие осы, обороняющие свой улей. Вирус придавал их телам скорости и выносливости, а единственную слабость – плохую тактику – маскировал тот же безумный напор. Четвёртая успела лишь осознать, как бесполезно строить тактические комбинации, стоя на пути наводнения, когда была сметена и повалена на землю.
Поражение, оглушительно-стремительное, ввело Четвёртую в оцепенение. Она потеряла в море шума и крови способность ориентироваться и связно мыслить, но в одном была уверена железно: в плен взяли не только её. В этом Четвёртая убедилась позже: увидела в прореху палатки вереницу связанных товарищей, уходящих под конвоем прочь от стойбища безумцев.
Почему их увели и почему оставили её, Четвёртая не знала. Можно было спросить. Возможно кто-нибудь – тот же сердобольный Шакал, к примеру – даже ответил бы. Но Четвёртая не хотела впадать даже в мнимую зависимость от доброжелательности кого-то из тюремщиков. К тому же, чувствовать себя сильным волевым солдатом, попавшим в руки врагов проще, когда ты не ешь из этих самых рук.
Четвёртая не ела в обоих смыслах. Через три дня смешки безумцев сменились недовольным рычанием, а еще через день её накормили силком. Четвёртая едва не померла от удушья, подавившись вставшим поперек горла куском пищи. Откашлявшись и отплевавшись, размазывая рукавами формы слезы вперемешку с соплями, Четвёртая решила, что хочет умереть другой смертью. Менее нелепой. С тех пор голодовок она не объявляла.
Через пару недель Четвёртой позволили перемещаться не только по физическим нуждам. Четвёртая жадно впитывала информацию и поминутно жалела, что не умеет рисовать.
Лагерь безумцев напоминал цыганский табор, о котором она узнала здесь же, из запрещённой дома художественной книжки с картинками.
Палаточный городок не был военным укреплением – между цветастыми латаными стенами вовсю носилась детвора, на растянутых повсюду верёвках сохло бельё, в кадках у матерчатых дверей росли цветы.
Охрана,
