вы знаете, как в начале июня восемьдесят восьмого я очутился за письменным столом перед окном с видом на соседский дом, в комнате, где я вырос. Каждый раз, отрывая глаза от экрана компьютера и глядя в окно, я видел лужайку, а воображение гоняло по ней хохочущих и улюлюкающих призраков друзей детства; их голые плечи растворялись в мерцающих тенях высоченной плакучей ивы, загребущие лапы ветвей которой без счета ловили наши плетеные мячики и без счета же дарили прохладную тень, а в тени мы объедались пиццей и менялись бейсбольными карточками. Под этой ивой я урвал свой первый поцелуй в одиннадцать лет. Ее звали Ронда, и я помню ту девчонку до сих пор.
Однако все это осталось в прошлом. Хотя детство мое золотое и рисовало в мечтаньях приятные ностальгические картинки, впереди ждало настоящее – сверкающий новый дар, жаждущий, чтобы я его открыл.
За окном мелькали дождливые деньки, на экране складывались слова, и решение вернуться к родителям казалось все более верным, как будто не только душа моя стремилась домой, но некое предназначение требовало возвращения, и это, честно говоря, меня удивляло. Когда Кара, терпеливая, искрометная, зеленоглазая красотка (по чистой случайности также из большой эджвудской семьи), предложила мне вернуться в родные пенаты на месяцы, остающиеся до нашей свадьбы, я решил, что она спятила. Родителей я люблю всей душой, однако с тех пор, как пять долгих лет назад мне исполнилось семнадцать, я ни разу не оставался дома дольше чем на неделю каникул. Я вполне резонно предполагал, что если мы вновь поселимся под одной крышей, то все втроем сведем друг друга с ума.
По счастью, Кара, помимо ослепительной улыбки, обладала еще и то ли проницательностью, то ли интуицией; как повелось во все последующие годы, она была права.
Семь месяцев, что я прожил на Хансон-роуд, оказались именно тем, что мне было нужно. Они стали для меня мостиком во взрослую жизнь и во все хорошее и плохое, к чему привели.
Сперва о хорошем: я усердно трудился в уютной тиши комнаты моего детства и оттачивал мастерство. Я продал несколько рассказов, и первый номер «Кладбищенского танца» вышел вовремя, не только не разорив меня, но и принеся некоторый успех. Я встретил тех, кого не видел годами, восстановил старые связи. Мы с отцом косили газон и стригли кусты летом, сгребали листву и чистили сточные канавы осенью. Мы ковырялись в гаражной мастерской, смотрели по телевизору в подвале игру «Ориолс»[3], попивая пиво из запотевших банок и уничтожая горы сыра и крекеров с бумажных тарелок. Стрелка на весах в ванной неизменно ползла вверх, пока я пировал на маминой кухне; моей колыбельной стал родительский смех из спальни, где предки, выключив свет, смотрели по вечерам сериалы.
Но происходило и страшное: невообразимое, неописуемо жуткое, оно нависало над этими чудесными воспоминаниями словно злые серые тучи в предгрозовом небе. Убийства четырех ни в чем не повинных девочек. Четыре разрушенные семьи. Город в заложниках у безумца,
Имеется в виду бейсбольный клуб «Балтимор Ориолс».
