отвертку, положив ружье на траву, лег рядом. Он решил, что потерпел неудачу и принял ее спокойно. Но странное дело: утки вернулись. Прошелестев огромной стаей над Шуркой, они сели метрах в сорока от прежнего места, под обрывом.
Он встал, зарядил ружье и пошел, пригнувшись, к обрыву. Уток было много, это он видел, когда они летели. Но то, что он обнаружил, подкравшись к обрыву, его изумило! Такого скопления чирков в одном месте он никогда не встречал.
Шурка спокойно улегся на краю обрыва. До уток было метров тридцать. Выбрал тщательно место для локтя, примяв для этого кустики пырея. Взвел потихоньку курок, чтобы не щелкнуть.
Под Шуркин резкий свист утки суматошно поднялись с воды, и он выстрелил, не целясь, не в какую-то одну, а наугад – в кучу.
Он разочарованно смотрел на добычу: на воде неподвижно лежали всего три утки и один подранок – нырок скрылся, как поплавок, под водой. Невесть откуда взявшийся сарыч, не снижаясь, закружил над ними.
– Классный выстрел, – совсем неожиданно прозвучало над ухом у Шурки.
Он оглянулся. За его спиной сидел Андрей Плаксин.
– Хуже не бывает. Дробь мелкая, только прошелестела по крыльям, не взяла. И далековато было, – уныло отозвался Шурка, – я думал, что не менее десятка будет – их же туча сидела.
– А я давно за тобой следил, но, чтобы не мешать, молчал, хотел посмотреть, как ты стреляешь, – отчего-то радостно докладывал Андрей.
– А как оказался здесь?
– Я за Гнедым пришел, вон он спутанный, отец послал.
– Эх ты, – удивился Шурка, – а я Гнедого и не видел.
– Не видел? – еще больше удивился Андрей. – Уток видел, а Гнедого нет?
– Нет, – подтвердил Шурка, – одни утки были в голове.
– Ну ты, Дерсу Узала, даешь! А вдруг это был бы не Гнедой, а Амба?
Пиковая дама
Два дня дядька Сережа самозабвенно трудился: рисовал красками портрет Пушкина. В сенцах на сундуке, обшитом цветастой клеенкой, разложены кисти и краски. На стуле лежал уже законченный портрет. Шурка сел на порог сеней и восторженно следил за движениями дядькиной левой руки.
– Зачем тебе второй портрет? – спросил он.
– Попросила бабка Прасковья нарисовать. Сегодня обещала прийти.
Вон уже идет.
…Большими потрескавшимися и темными, как корневище, руками бабка Прасковья взяла на колени в голубой рамке портрет. По-детски вслух удивилась:
– Как это… несколько строчек, линий и – вот он, Пушкин!
Лицо ее, клеклое и серое, делается строгим и печальным:
– Сережа, а это он написал про пиковую даму? Очень хочется почитать, ты достань мне книжицу, а? Мне Германа жалко, а старуху нет. Достань. Я несколько раз слыхала по радио, как он поет, а вот почитать хочется про него самой, бедняжка он.
Сняла с головы белый в горошек платок, осторожно завернула портрет.
– Спасибо тебе, Сереженька, за подарок.
Направилась
