страли.
Мой приятель, Иван Нюкжин – геолог. Дома у него много красивых камней, целая коллекция. Те, что поменьше расставлены вдоль стен комнаты на узеньких стеклянных полочках, вечером их подсвечивает настольная лампа; те, что побольше стоят на шкафах, серванте, лежат на письменном столе. Камни отполированы и притягивают глаз разноцветьем и узорчатостью. На них можно смотреть бесконечно, как на огонь костра. В коллекции есть образцы байкальского нефрита, темно-зеленого, с разводами, подобными окаменевшей зелени лесных озер; колымские сердолики, кроваво-красные, тревожные, и оранжевые теплые, как весеннее солнце; тиманские агаты, дымчато-голубые, с кристаллами кварца, словно узоры на окне в морозную зиму; уральская яшма, кирпично-красная с бирюзовыми прожилками; армянский черно-красный обсидиан, полосчатый, будто в ночное небо взвиваются желто-красные языки огня. И среди этих ярких, удивительных, неповторимых камней, каждый из которых мог составить честь минералогического музея, один, с виду ни чем не примечательный. Обыкновенный, не отполированный обломок жильного кварца. Правда, в нем поблескивают включения пирита, о которых так и хочется сказать: "Золото!". Но пирит всего лишь железистый минерал. А лежит обломок кварца на самой видной полочке, среди самых красивых камней. И полочка – над письменным столом, то-есть все время перед глазами.
Мы не виделись с Иваном около десяти лет. Его лоб стал более выпуклым, а волосы на висках седыми. Только брови оставались по-прежнему густыми и темными. Синий спортивный костюм уже не мог скрыть того, что называют "животиком". Мягко облекая неприятную округлость, он делал Ивана похожим на тех мужчин-бодрячков, которых показывают в телевизионной передаче "Если хочешь быть здоров". А ведь я помнил его долговязым подростком, там, на Урале, куда во время войны эвакуировали семьи наших родителей. Мы вместе учились, дружили и было нам по 12-14 лет. Уже тогда он заинтересованно разглядывал пеструю речную гальку. И если ему попадались обломки зеленоватого цвета или кварц с золотистым пиритом, начинал говорить о "малахитовых пещерах" и "золотоносных россыпях", мешая, как я сейчас понимаю, в одну кучу рассказы Бажова и Джека Лондона.
А потом была работа в изыскательской партии коллектором, то есть техником по надзору за коллекциями образцов горных пород и кернов, и миловидная студентка-практикантка Нина. Иван уехал с ней в Москву. Там он учился на вечернем отделении Университета и продолжал работать в геологических экспедициях. Стал специалистом. Защитил кандидатскую. А Нина, из миловидной студентки превратилась в пухленькую привлекательную женщину, у которой интерес к странствиям вскоре пропал. Возможно, причиной тому послужило рождение сына.
Но так или иначе, она ушла из геологии в химическую промышленность. И одно время казалось, что жизнь повела их в разные стороны. Ан, нет! Сосуществовало у них и что-то общее, и что-то у каждого свое. А в семье всегда было как-то особенно свободно и тепло. Вот и сейчас, она смотрела телепередачу в соседней комнате и наши мужские разговоры ее ничуть не интересовали. А я хлебнул в семейной жизни всякого и меня тянуло сюда, может быть по контрасту, а может быть подсознательно, в ожидании, что Иван как-нибудь ненароком откроет секрет стабильности и незыблемости семейного счастья. Но Иван о семье не говорил. И поскольку он смотрел на обломок кварца, я, без всякого умысла, спросил: – А этот камень здесь зачем? Подобно всем не сведущим в геологии людям, я называл обломки горных пород "камнями". Иван поправил меня: – Не "камень", "образец". – Ну, образец, – согласился я. Форма признания была грубоватой, но Иван не отреагировал. Его глаза прикрывали полуопущенные веки. Жесткий рот поддерживал снизу такой же жесткий подбородок. Обломок кварца как будто завораживал Ивана. Наконец, он как-то странно тихо сказал: – Я взял его на Малом БАМе у Нагорного тоннеля. – Тем и примечателен, что из Нагорного тоннеля? – переспросил я. – Не только… Иван прислушался к тому, что делалось за стеной, подошел к двери и прикрыл ее. Голоса и музыка стихли. – Более двадцати лет назад мы вели изыскания в Якутии вдоль Неверского тракта, – сказал он и пояснил. – Его зовут еще "Якутский тракт", или "АЯМ", то есть Амуро-Якутская магистраль. Большей частью он пролегает в зоне вечной мерзлоты и не имеет твердого покрытия. Зато по сторонам множество горных выемок, откуда берут грунт для укрепления дороги. Их и предстояло обследовать на участке тракта от Томота до Нагорного.
Но случилось так, что нас подвела техника. Выражаясь языком шофера: "полетел" коленчатый вал. Поломка произошла около Алдана. Один из опорных пунктов на АЯМе. Крупный центр золотодобывающей промышленности. Казалось, где как не в Алдане достать коленчатый вал. Особенно такому пробивному малому, как наш шофер Олег. Но, нет! Даже через своих собратьев-шоферов "достать" коленвал ему не удалось. Я тоже обошел несколько ремонтных мастерских и с тем же результатом. Один старый завгар объяснил ситуацию популярно: – Говорят. "Деньги, как талант. Когда их нет, так-таки нет!" И коленчатый вал. Он здесь дороже денег. Пришлось телеграфировать на базу экспедиции в поселок Тындинский. Но пока там раскачались, пока нашли, пока доставили – лето кончилось! Сначала зачастили дожди и на вершинах гор лег снежок. А потом наступил всем хорошо знакомый
