инженерии, то есть привлекались средства аккультурации. Преимущество такого подхода в том, что он, с одной стороны, позволяет рассматривать действия властей в более длительной перспективе, увидеть долгосрочные тенденции даже в том случае, если тот или другой влиятельный чиновник не очень четко осознавал, каких целей национальной политики позволяет достичь применение тех или иных мер.
Книга состоит из трех разделов. В первом рассматривается перцепция исторических земель Великого княжества Литовского в общественном и (более подробно) в официальном русском дискурсах, то есть выясняется, каким образом это пространство на российской ментальной карте начало восприниматься как русская «национальная территория»[103]. Я попытаюсь выяснить, можно ли согласиться с утверждением, что, в отличие от этнических белорусских земель, территория проживания литовцев на российской ментальной карте не трактовалась как русская «национальная территория»[104]. В этом разделе я буду анализировать смену названий края, инструментализацию исторических, этнографических и национальных статистических данных, проводившихся с целью доказать исконную русскость этого региона, связи реализованных и оставшихся на бумаге территориально-административных реформ с перцепцией субрегионов этого края в российском дискурсе, а также символическое освоение пространства. Понимание того, как и Северо-Западный край, и его отдельные субрегионы с белорусским и литовским большинством концептуализировались на российской ментальной карте, то есть того, какая территория и насколько последовательно считалась русской «национальной территорией», поможет определить, какие смыслы вкладывались в понятие «обрусение».
Разнообразие этих смыслов рассматривается во втором и третьем разделах. Анализ открывает обзор периода, последовавшего за подавлением восстания 1863–1864 годов. Как уже отмечалось, именно этот «мятеж» в историографии считается переломным моментом национальной политики не только в том регионе, где шло восстание, но и в империи в целом. В данном случае будет применен ситуативный подход[105], который, с моей точки зрения, является дополненным вариантом регионального подхода и явно контрастирует с характерной для национальных историографий концентрацией исключительно на одном национальном вопросе[106]. Я буду анализировать политику имперских властей, руководствуясь ментальной картой имперских чиновников и влиятельных публицистов, то есть на территории всего Северо-Западного края, поскольку представители властей не только в Вильне, но и в Санкт-Петербурге моделировали национальную политику именно в рамках этого региона. Шесть губерний Северо-Западного края[107] в самый разгар «обрусения» были подчинены одному и тому же центру силы местных властей – виленскому генерал-губернатору, и до самого конца существования империи этот регион
О научной литературе, посвященной проблематике ментальных карт, см.:
Критику региональной политики можно найти не только в работах А. И. Миллера. См., например:
Виленская, Ковенская, Гродненская, Минская, Витебская, Могилевская.
