И мне показалось, здесь уже можно было ставить вторую точку. Но девочка неожиданно избавилась от чувства стыда, как будто перешла некий Рубикон приличия. Я не успел ей задать все обязательные вопросы, как она стала говорить сама. Наверное, побоялась, что я могу ее больше ни о чем не спросить.
– Он вводил мне в рот еще, и в попу! – без тени сомнения и предыдущих стеснений заявила она.
Я бессовестно стал подозревать, что ее так научили, и лишь уточнил:
– Вы хотели сказать в заднепроходное отверстие?
– Да! И еще заставлял сосать! – дополнила она с чувством боли, как будто все происходило не год назад, а только вчера, и она слишком явно ощущала горечь и обиду. И я лишь не понимал сейчас, она ненавидела его люто, или только констатировала один из атрибутов сексуальных оргий родного отца.
– Он бил тебя и угрожал? – я обязан так спросить. У многих потерпевших оставались следы побоев. Хотя в ее случае, почти через год, не сохранились бы уже ни кровоподтеки, ни ссадины, но она могла бы мне соврать.
– Нет, но я раньше всегда боялась его!
– Он раньше бил вас? – звучал коротко мой вопрос.
– Он бил меня и не раз на ее глазах! – вступилась мать и глубоко вздохнула.
– Мама как-то раз потеряла сознание, когда он ее ударил. Мне показалось, что она не дышит. Я подбежала к ней и стала кричать: – Мама! мама! очнись!.. Я думала, он убил ее. Она очнулась, а я рыдала. Я не знаю, как мне пришлось бы жить дальше без нее!
Сейчас Анастасия Петровна тоже разрыдалась по-настоящему. Она выглядела маленькой и щуплой. Я бы сказал, мне казалось, именно ей 14 лет, а не ее дочери. У нее выделялись черные, уложенные, не пойми как, волосы на голове. Синенькое, простенькое и старенькое, застиранное и затрапезное платьице с блеклыми цветочками. Ветхая, долго ношеная кофтенка одинакового цвета с платьем. Черные, без каблуков, туфли с перекошенной подошвой, с потертыми и сбитыми носами. Черты лица мелкие, как у девочки. Только кожа в области переносицы, верхней губы и шеи выдавали ее возраст. Она обозначилась в тех местах слегка сморщенной. Ей перевалило уже за сорок. Щеки впалые, губы тонкие, бледные, невыразительные. Лоб узкий, невысокий, волосы прикрывали ушные раковины и в немного там топорщились.
Она вытащила из длинного рукава платья носовой платок и стала вытирать им слезы: мокрые щеки, губы, маленький подбородок и то, что попало уже на шею и частично на закрытую плоскую грудь. Дочь смотрела на нее с жалостью и с трудом сдерживала слезы:
– Не надо, мам! Не плачь! – она хотела сорваться с кушетки и бежать, чтобы обнять ее. Но с опаской и осторожностью поглядела на меня и побоялась нарушить форму протокола освидетельствования. А я, к своему стыду, опять подумал, что она не хочет злить меня, чтобы я не написал чего другого, или дурного, что не хотят они, чтобы я нечто такое запротоколировал. – Не надо, мам! Он больше не будет бить тебя никогда!
Мне
