угрюмые санитары, катившие накрытые простынями тележки из корпусов в морг, игра прерывалась, мат затихал, и возбужденные игроки молчаливыми взглядами провожали скорбные колесницы, терпеливо ожидая конца процессии. По вечерам все собирались в подворотне у Грохольского переулка. Эта подворотня находилась недалеко от морга, другая же, парадная, выходила на Садовое кольцо и была ближе к большим корпусам.
Мы с Закуреновым прошли по Мещанской. Ребята из Склифа стояли у подворотни, курили, сплевывая сквозь зубы. Плетнев тихо наигрывал на гитаре «На сопках Маньчжурии», а Щелчок, мастер степа, отбивал чечетку. Он медленно, с грацией Фреда Астера, двигался по заснеженному и усыпанному окурками асфальту.
Проезжая часть переулка была запружена полуторками, которые выстраивались в ожидании своей очереди, чтобы въехать на территорию Склифа. Кузовы до отказа были наполнены мертвыми телами, задавленными во время похорон Сталина. Люди лежали вповалку, как будто усталость свалила их после трудного и долгого похода. Теперь они не стеснялись близости и не обращали внимания на разницу полов. Одна из полуторок тронулась с места рывком, потом так же резко затормозила. У одного из спящих ушанка свалилась в снег.
Щелчок, не останавливаясь в танце, подпрыгнул и, подхватив шапку, надел ее на голову хозяина.
– Чтоб не замерз… – с улыбкой произнес он, потом, сделав еще несколько замысловатых па, присоединился к зрителям, встретившим его аплодисментами.
Все, кроме меня и Закуренова, не сговариваясь, стали расходиться по домам. Мягкий свет окон дома манил уютом и теплом, а двор уже казался темным, холодным и враждебным.
– Зайдешь? – спросил меня Закуренов.
Я кивнул.
В комнатушке было уютно и темно. Свет от фонаря проникал из единственного полуподвального окна, прикрытого тюлем. Как всегда, пахло жареной картошкой и перегаром. На столе, накрытом потертой клеенкой, стоял графин из розового мутного стекла с выдавленными на нем виноградными гроздьями. Графин всегда стоял на столе. Мы с Закуреновым выпили по стакану воды.
Пьяный дядя Вася, – отец Закуренова, маленький тщедушный слесарь-водопроводчик с огромным семитским носом, лежал на диване не то в обмороке, не то в белой горячке. Нос был настолько непропорционален по отношению к лицу, что создавалось впечатление, что дядя Вася и есть тот самый персонаж, о котором Гоголь написал свою повесть. На самом деле форма его носа не имела никакого отношения ни к великому писателю, ни к якобы семитским генам водопроводчика. Просто, возвращаясь в бессознательном состоянии домой, он довольно часто падал головой вниз с лестницы, ведущей в подвал. Поэтому его нос пережил такое количество пластических операций, что постепенно превратился в огромный нарост, напоминающий клюв почтового голубя.
Обычно, будучи сильно пьяным, он любил устраивать нам экзамен. Вот и сейчас он вдруг оживился и заорал, брызгая слюной:
– Ну что,
