вторым административным актом было учреждение в здании опустевшей психбольницы Клуба офицеров, который вскоре стал почти открытым публичным домом для высшего офицерского состава.
А третьим значимым жестом гебисткомиссара Брененко был особый подарок, который он вручил Марии – кусок мыла с надписью «Juden-seife» (сделано из жира уничтоженных евреев), и приказ начинать каждый день с молитвы: «Heil main fuehrer, я обещаю выполнять мои обязанности во имя любви к фюреру».
Затем началась практически насильственная отправка молодежи на работу в Германию. Правда, первая группа «добровольцев» – 500 юношей и 500 девушек – выехали из Полтавы еще в мае 1942 года при Панасе Гаврилюке. На вокзале их провожали с тем же духовым оркестром Полтавской музыкальной школы, который год назад играл на проводах бронепоезда «Маршал Буденный», а также с цветами и пышными речами немецкого командования и гебисткомиссариата. На вагонах было написано: «ARBEIT MACHT DAS LEBEN SIS» («Работа делает жизнь сладкой»). Радио исполняло новый гимн немецкой молодежи: «Deutschland, Deutschland uber alles…», «Сегодня Германия наша, завтра весь мир будет наш!».
Но с появлением Брененко набор полтавской рабочей молодежи стал похож на простую охоту за ней. Парней и девчат отлавливали на базарах, в новооткрытых частных столовых, в банях и даже в церквях. За два года оккупации из Полтавы было отправлено в Германию восемь тысяч юношей и девушек. А всем, кто был старше четырнадцати лет, было приказано пройти регистрацию в городской комендатуре и получить удостоверение личности, которое полагалось обновлять каждые три месяца. По исполнении шестнадцати лет ты уже признавался годным к работе на рейх. «Keine arbeit, keine fressen», – твердили немцы. Кто не работает, тот не ест.
И Мария поняла, почему бывший рейхскомиссар Гаврилюк сказал ей не таскать Оксану в гебисткомиссариат – в апреле 1942 Оксане исполнилось четырнадцать лет. То есть еще год-два и…
В октябре, когда 346 подростков, схваченных на базаре, в церкви[1], двух банях, Крестовоздвиженском женском монастыре и просто на улицах, принудительно, в товарных вагонах и под вооруженной охраной, отправили с железнодорожного вокзала в Германию, Мария подобрала на улице написанную от руки листовку. И прочла короткие стихи:
Сумні обличчя у людей.
Куди не глянь, сама руїна —
Невже це наша Україна?
І сльози ллються із очей.
Біля розстріляних батьків
Лежать убиті немовлята…
Безвинно карано людей,
Ще й немовляточок-дітей.
Назавтра Мария, тщательно вымыв все полы комиссариата, один кабинет – зондерфюрера Фридриха Шванкопфа – оставила напоследок. Майор Шванкопф неплохо говорил по-русски и с явным интересом поглядывал на Марию, когда заставал ее утром в комиссариате. Правда, если его взгляд опускался по ее фигуре и ногам к ступням, этот интерес тут же угасал – Мария была босая. Конечно, дома у нее хранились и туфли-лодочки, и даже фетровые ботики, купленные ей Семеном Кривоносом.
Проверяя свою память, я открыл в Интернете карты Полтавы и не нашел эту церковь. В изумлении позвонил сестре в Израиль: «Белла, я сошел с ума? Разве на Чапаева, на рынке, не было церкви?» – «Была, – успокоила сестра. – Но ты уехал из Полтавы в 1953-м, а церковь сломали через год. Разбивали на глазах толпы, я с папой тоже там стояла, мне было двенадцать лет. Потом люди уносили по домам ее обломки, а папа подобрал самый маленький, крошечный колокольчик. Я хранила его двадцать пять лет, но в 1978-м, при эмиграции, его отняли таможенники в Шереметьеве».
