мой всесезонный остался где-то в комнате моей предательницы-ученицы), с рукою, с элегантной небрежностью втиснутой в потасканный карман джинсов.
Однако в ошалело отраженном двойнике напускная небрежность, именно в точности подчеркивала ее сделанность, неуклюжесть, а про элегантную подачу корпуса и речи быть не могло.
В двухметроворостом зеркале в старинной тусклополированной оправе из породистых пород дерева, отчетливо отражалась студенческая незатейливая самодеятельность.
Пока я безмолвно предавался нелицеприятному лицезрению собственного невольно пойманного отражения, в номенклатурной квартире, по всей видимости, произошла передислокация сил, и штабные умы порешили не допускать успешно перевербованного молодца до вожделенно мелькнувшего куска женского взрослого плотского мяса…
Всему свое время, сказали они на супружеском совете, и выслали на перехват знакомого мне связника, двоечника и фискала.
И услыхав за спиною движение воздуха, я тут же испуганной лесной тенью оборотился, надеясь встретиться с прекрасными холодно-синими, в тон всей роскошной спальни, глазами недоступной хозяйки всего этого интимно-старинного (скорее всего, под старину) уголка альковной неги…
– Римма? А ты что? Ведь… А мама… Твой папа сказал… Мол, чтоб…
– Дядя Игорь, знаете что, – вы не сильно обиделись на меня? Я немножко испугалась. И, как какая-то дурочка, назвала вас дураком! А мама сказала, что не сердится. Дядя Игорь, ты не сердись, а приходи как всегда. Будем вместе уроки готовить. А потом, как всегда, я тебе новый приемчик покажу. Вот такой вот приемчик!
– Римка, ты в своем уме! А мама, а папа, – ты что мелешь!
– Дядь Игорь, ты хоть и старшекурсник, а долдон еще тот! Ты прямо как маленький. Придешь и сам увидишь, все будет по-старому. По-моему, – понятно тебе?
Многонедельно душевно общаясь с существом грациозного легкомысленного рода, – и от роду же имеющее малочисленные девчоночьи лета, и как бы в насмешку над их малочисленностью, обретшее эмпирические знания и опытность натасканной взрослой эротоманки, еще более подчеркиваемые своеобразным ее детски-девчачьим вечно улыбчивым, неунывающим обаянием, – обаянием беззлобной, неопасной, домашней капризницы-хулиганки.
Хотел я того или малодушно мысленно увиливал, но я превратился в порядочного молодого человека, который безо всякого восторга принял к сведению факт собственной вскрывшейся (прорвавшийся, но давно мучимый гнойник) развратной натуры, прежде умело и ненавязчиво выпестованной классическими уроками, почерпнутыми из классической же литературы, из поведения молодых господинчиков, которые издавна обживали романы русских гениев пера: Лермонтова, Гончарова.
В особенности понятный и близкий моей тогдашней сущности драматический персонаж, рожденный гениальной кистью Островского, – молодой господин Глумов, с моралью
