табличками с названиями улиц. Больше он не говорит ни слова.
Тени ветвей переплетаются на асфальте, и дедушка так шаркает ногами, что я начинаю опасаться, как бы одна из этих теней не уцепилась за его подошву и ему не пришлось повсюду таскать ее за собой. Хотя на самом деле тени движутся потому, что ветки колышет ветер, и они раскачиваются в печальном танце, потому что мы на них даже не глядим.
Дойдя до дома, дедушка облегченно вздыхает. Его отражение в зеркале лифта глядит на меня остекленевшими глазами и говорит:
– Завтра поглядим на деревья, Жан.
Пять часов
Я выбегаю из класса с мыслями о полднике. С чем, интересно, бабушка сделала бутерброд?
Я во всю прыть мчусь вниз по лестнице и, как в дремучем лесу, пытаюсь найти дедушкино лицо в толпе родителей, бабушек и нянечек. Раньше мне не нужно было его искать, он сам издалека меня видел. Мне непонятно, когда и почему мы поменялись ролями. И я начинаю подозревать, что суть больших перемен мне не ясна, что они состоят из уймы мелочей, за которыми скрывается что-то такое, что изменилось в корне, но что это такое, я до сих пор не знаю.
– Пять ноль-ноль. Так, на бегу, можно и нос расквасить, шалопай.
Дедушка ерошит мне волосы и смеется. Я гляжу на него и молчу. Он по глазам понимает, что я проголодался.
– Хочешь пополдничать? Тогда чмокни меня.
Я облегченно вздыхаю, бросаюсь ему на шею, и он лезет в карман пальто за бутербродом.
Напрасно я тревожился. Времени пять часов, вот дедушка, вот полдник. Все в порядке.
Когда-то
До того как к нам переехали дедушка с бабушкой, мама и папа по очереди забирали меня из школы. «Ты сможешь сегодня сходить за ребенком? У меня совещание…» Они распределяли, кто пойдет меня встречать, с понедельника по пятницу. И когда они за мной заходили, лица у них были такие, как будто они еще и не уходили с работы. А когда я им что-нибудь рассказывал, они начинали меня слушать только на полпути.
– А когда Ким меня ударил, я…
– Тебя ударил Ким? Как это так? Что у вас стряслось?
– Я же тебе сказал, на перемене, когда мы играли в футбол, и я был вратарем, а он пытался забить гол, но я кинулся на мяч, и вот тут-то…
С этого момента мне приходилось рассказывать все сначала, а мама и папа, оба они шли чуть сгорбившись, пригнувшись к земле, отчасти чтобы лучше меня слышать, отчасти под грузом одолевавшей их вины: из-за того, что они прошли первый отрезок пути, не обращая на меня внимания. Я вкратце повторял уже сказанное, без прежнего энтузиазма и не останавливаясь на деталях, а они расспрашивали меня обо всем в мельчайших подробностях. Мама даже чуть-чуть прикрывала глаза, а папа глядел в пространство, как будто они старались представить себе все то, что я им рассказываю, о чем бы ни шла речь.
А дедушка слушает все, что я говорю, стоит только к нему подойти, и не горбится. Я сам встаю на цыпочки, если мне хочется сообщить ему что-то особенно важное, и добавляю «слышишь?», а он сердится:
– Конечно,
