на не менее засаленом пиджаке, суетливо забегал возле нас, пытаясь что-то сказать, но дедушка отмахнулся от него брезгливым жестом руки, на что тот среагировал мгновенно, то есть исчез.
– Здорово, Саныч, – к деду подошли ещё два таких же мужика.
– Своих привёл? Молодца, мы тоже, – проговорил один из двоих.
Все трое хоть и отличались друг от друга, но единило их одно – спокойная уверенность в себе и даже чувство превосходства, что ли. Выйдя на крыльцо, один уверенно вынул из кармана бутылку красного и стакан.
– Давай, Саныч, редко видимся, хоть и живём рядом. – сказал он, наливая вино в стакан. – Как знал, что тебя увижу. Давай за наших, за Сиваш…
Дедушка молча выпил, а я запомнил незнакомое слово и решил при случае узнать.
Лишь потом, спустя много лет, я стал понимать, что эти трое со всей ветеранской «шелупони» были настоящими. Они не рвали глотки с трибун, никуда и никого не призывали. Они знали цену этим призывам и лозунгам. Это их лица перекашивало, когда по радио или по телевизору с одной программой (да, друзья с одной, второй канал – это был удел крупных городов) слышались бравурные песни о войне, исполняемые еврейскими мальчиками. Они не смотрели фильмы про «мы победим», они просто на майские собирались у моего деда и молча пили. И мы, дети, не решались подойти к ним, чтобы не нарушить то хрупкое и святое, под названием «Память». Они все ушли рано, но и сейчас мне хочется сказать спасибо, просто спасибо за всё…
Киносеанс был вполне сносным, увлёкшись «Неуловимыми», мы с братом не замечали, что двери зала то открывались, то закрывались, и по залу то там, то тут, вспыхивал оживленный шёпот. Причина была проста – киномеханик один, сёл много, и на «кино» к нам приехала делегация местного «бомонда» с соседней деревни, что не понравилось нашим. И поэтому, когда мы выходили из зала в фойе, берёзовых киёв не было, а на улице была вторая серия боевика под названием «Наших бьют». Разгорячённые самогоном две толпы месили друг друга с каким-то животным азартом. Про «лежачих не бьют» тут никто не вспоминал; если кто и отползал в сторону из приезжих, то тех добивали местные «дульсинеи», визжа от восторга.
Дедушка закурил и с усмешкой, посмотрев на побледневших меня и брата, как-то обыденно проговорил,
– Пошли до дома, бабушка ругаться будет, и так поздно…
Я намертво вцепился в руку деда, вокруг били друг друга мужики, которые сильнее, здоровее деда и… Мы пошли. Спокойно, будто в сельпо за хлебом, дед шёл через эту свалку людских тел и перед ним все расступались. Наверное так же идёт и ледокол, спокойно и уверенно. Лишь один раз дед освободил руку и поймал за шиворот мужика с окровавленным лицом,
– Васька, мразь ты такая… – процедил дед сквозь зубы. Я оторопел, такого голоса я у дедушки не слышал никогда. В нём словно проснулся тот детдомовец времён голода, его юность гопника и фронтовая молодость. – Не дай бог ты хоть одну штакетину вырвешь…
– Я понял, Ван Саныч, понял… –
