краски, не думать, не смотреть, черт побери!
Густль вскочил на ноги и осторожно, чтобы не поранить ступни о мелкие камешки, снова направился к реке.
Водопад солнечного света вычернил контур его высокой худощавой фигуры. Но не скрыл ни малейшего движения мышц, напрягавшихся при ходьбе. Особенно красиво атлетические линии тела выглядели при подготовке к прыжку – подтянутые, тугие, как тетива. Напрягшиеся бицепсы, сжатые маленькие ягодицы, очерченные икры.
Ну, наконец-то.
Прекрасное тело исчезает в фонтане сверкающих на солнце брызг.
С глаз долой.
Еще бы из сердца вон.
Адольф вытер платком вспотевшее лицо и попытался сосредоточиться на рисунке. Рисовать хотелось совершенное тело друга, а не пейзаж. Но если бы такой натурщик надолго оказался перед глазами, то…
Дальше думать было страшно. Адольф облизнул пересохшие губы, вымыл кисточку. И вздрогнул, как от удара хлыстом.
Густль, мокрый, холодный, подкрался неслышно, прижался к спине, обнял.
«Бежать, пока еще могу сопротивляться».
«Не двигаться. Как хорошо».
Противоречивые мысли. Полярные ощущения. Телу одновременно холодно от страха и жарко от страсти.
Теплое дыхание щекочет шею.
– А я знаю, почему Ади не купается, – прошептал Густль, вытаскивая рубашку Адольфа из брюк. – Ади не купается, потому что у него спина и попа в шрамах. Глубокие шрамы. Но их не надо стесняться. Подумаешь! Ты такой красивый. Удивлен, что я все знаю? А я подглядывал, когда ты мылся. Я хочу тебя видеть всего. Ты прекрасен… Расскажешь мне, как появились эти отметины?
– Розги. – Адольф почти задыхался. Сердце пробивало грудь. – Отец, розги, в детстве.
От неожиданного поцелуя перед глазами все закружилось: сосны, берег Вены, заросшая изумрудной травой лужайка.
Губы друга были нежными и одновременно требовательными. И – Адольф это сразу понял – очень умелыми.
Значит, Густль тоже… Думает о том же, хочет того же, не может совладать с собой и остановиться. И он, кажется, уже все знает, все умеет. Значит, неловкости не будет, а будет, наверное, хорошо, и темный туман в глазах рассеется, придет облегчение, но…
– Нельзя, Густль. – Адольф с сожалением освободился из его объятий. – Грех, нельзя.
– А мы, – по шее запорхали дразнящие быстрые поцелуи, – мы потом покаемся, Ади. Согрешим. И покаемся, да? Ты ведь тоже хочешь меня…
Адольф хотел сказать, что такой грех не простится, даже если покаешься. И что гомосексуализм по сути своей – явление отвратительное и ненужное для общества, так как он, конечно же, не позволяет обзавестись потомством, а лишь потворствует пустым порочным желаниям. А немцы раздроблены, и коммунисты со своим вредоносным учением разъедают души рабочих, и надо сплотиться. А вокруг чего можно объединиться? Идея и семья. Как ни крути, нормальная семья – основа основ, и это значит, что гомосексуализм вреден, и…
Рука
