и, если честно, сидеть каждый день на крыше губительно для души, а есть в одиночестве ничем не лучше, не говоря уж об этой водянистой жиже, которую они тут называют кофе. Но сносить повисшее молчание было тяжело, потому что сопровождалось оно откровенно враждебным взглядом. Я приготовился было извиниться и откланяться, сказав, что не хотел прерывать их разговор, думая про себя, что нужно было соображать, прежде чем кидаться к совершенно незнакомым людям и рассчитывать на непринужденную беседу с бандюганом и его приспешником.
Прежде чем вернуться к своему столику, я неожиданно обронил:
– Простите, что побеспокоил. Просто очень хотелось поговорить с французом.
Еще один взгляд.
– Это я-то француз? Ты чего? Совсем ослеп? Или оглох? С моей-то берберской шкурой? Сюда смотри, – с этими словами он ущипнул себя за предплечье. – Это, друг любезный, не французская шкура. – Можно подумать, я его обидел. Он явно гордился своей берберской кожей. – Это тебе цвет золота и пшеницы.
– Простите, ошибся.
Я твердо решил вернуться к своему столику и взяться за Монтеня, которого оставил лежать корешком кверху.
– А сам-то ты француз? – осведомился он.
Я не сдержался.
– С моим-то носом?
Он со мною явно забавлялся. Я знал, что он не француз, как и он наверняка с первых же слов догадался, что я не француз. Мы оба вроде как давали друг другу возможность подумать, что способны сойти за французов. Невысказанный комплимент, который в обоих случаях достиг цели.
– Ежели не француз, чего же по-французски говоришь?
Ответ на этот вопрос знает каждый человек, родившийся в колониях. Он явно забавлялся.
– По той же причине, по какой вы говорите по-французски, – ответил я.
Он расхохотался. Мы прекрасно друг друга поняли.
– Еще один из наших, – пояснил он Молодому Эрнесту, который все пытался допетрить, в чем может состоять роль Нострадамуса в сложных современных геополитических конфликтах.
– Это вы про что – «один из наших»?
– Il ne comprend rien du tout celui-là, этот тип вообще ни во что не врубается, – заметил он, и в голосе потрескивала привычная насмешливая враждебность.
Мы представились.
– Меня можешь звать Калаж, – сказал он, как будто соглашаясь на общепризнанное прозвище, которое и сам предпочитает собственному имени, однако в голосе его был скрытый намек на то, что Калажем его можно звать «пока» – то есть до того, как он узнает тебя поближе.
Он здесь всего полгода. До того жил в Милане. А теперь дом здесь.
Он швырнул в меня слово по-арабски.
Я швырнул обратно другое.
Мы расхохотались. Мы не испытывали друг друга, скорее прощупывали почву, получится ли перекинуть по ней хлипкий понтонный мостик.
– Выговор безупречный, – прокомментировал он. – Пусть и как у араба-египтянина.
– А ваш определить непросто.
– Я
