первая бобина, – говорит мне Инго, затем добавляет: – Это комедия.
– Невероятно, – говорю я. – Сколько там еще? Я бы хотел посмотреть все, если позволите.
– Три месяца, – говорит он.
– Три месяца – это в месяцах?
Он кивает, мудро глядя на меня усталыми, слезящимися, воспаленными, остекленелыми афроамериканскими глазами.
– Продолжительность фильма – три месяца? – переспрашиваю я. – Просто уточняю.
– Плюс-минус. Я снимал его на протяжении девяноста лет. Плюс-минус.
– Вы же понимаете, что это в три раза больше, чем современный рекорд хронометража? Я это знаю, потому что написал чрезвычайно длинную монографию – рекордно длинную, чтобы воздать дань, – о длинных фильмах под названием «Шоа за спешка? Недооценка длинных фильмов в современной кинокультуре фастфуда». Возможно, вы ее читали?
– Лежит у меня на прикроватной тумбочке, – говорит он.
– Ну, прочитайте, если найдете минутку. Ну, не минутку. Год. Я хочу сказать, что длина вашего фильма – это само по себе огромное достижение. Как вы его назвали?
Он думает.
– Ну, пожалуй, я бы тоже назвал его достижением, – говорит он.
– Нет, в смысле сам фильм. Как вы его назвали?
– Ты хочешь знать название фильма или как я его ласково называю?
– Название, – говорю я.
– У него нет названия. Но я называю его своей девушкой.
– Это даже блестяще. «У него нет названия, но я называю его своей девушкой».
– Нет. У него нет названия.
– То есть «У него нет названия» – это его название или у него нет названия?
– Кажется, ты нарочно притворяешься тупым.
– Ну, я…
– Название необходимо фильму, чтобы зрителю было как его обозначить, когда он покупает билеты или обсуждает его с друзьями. Чтобы маркетинговым отделам было чем зацепить зрителя. Чтобы свести фильм к чему-то, что зритель может проглотить, контролировать, понять.
– Ну, так вышло, что я люблю названия. Придумывать остроумные названия для меня большое удовольствие.
– Поскольку у меня нет намерения показывать фильм публике, нет и потребности в названии, – говорит он.
– Разумеется. Наверное. Немного по другому поводу вопрос: почему всякий раз, когда мы говорим, у вас меняется стиль речи?
– На что ты намечаешь?
– Намекаю.
– Да, намекаешь.
– Не знаю. Когда мы ехали в машине из больницы, вы говорили в простецкой манере. Потом был период, когда вы отвечали только цитатами из Библии.
– Я – чье-то творение, как и ты. И сотворил Бог человека по образу своему. Бытие, 1: 27.
– Вот видите, у меня ощущение, что вы просто вставили цитату, потому что я напомнил вам о Библии.
– Тебе довелось быть единственным свидетелем моего фильма. Когда ты посмотришь
